помолчал. – Знаешь что, сын? Давай пока просто работать. Положа руку на сердце – я всего-то пошутить хотел от полного обалдения. Каюсь. И больше не буду. Не надо святые дела приплетать, свихнемся.
Святые дела они больше не приплетали, но еще один ключевой эксперимент поставил назавтра уже именно Вовка. Стоя в фокусе нуль-кабины с экспериментальным ведром воды в правой руке, он, когда Журанков уже нагнулся к стартеру, вдруг сказал:
– Па, а на фига мне вода. Я с тобой хочу. Старт.
Рука рефлекторно исполнила команду; Журанков не успел ее остановить. А может, не захотел. Ведро тупо брякнулось в пол, тяжело подскочило и опрокинулось; крутой упругой волной плеснула вода и растеклась причудливой лужей. Вовка и Журанков стояли в точке финиша, у дальней стены зала, почти плечом к плечу. Журанков как нагнулся к стартеру, так еще даже не распрямился толком. Ладонь Вовки как держала ведро, так и оставалась еще сжата кольцом. Он не выпустил ведра – оно просто не взялось; взялся стоявший от сына в трех метрах Журанков.
А вот шутка с бетонным блоком Вовке не удалась. Пробовали четырежды – никак. Ни с бетоном, ни с кубами кирпичей, ни со штабелями досок… Сорок с небольшим хвостиком кило оставались для Вовки пределом по взятию мертвых грузов.
А Журанков зато не смог прихватить с собой сына никуда. Ни на метр.
Тогда они, буквально озверев от непонимания и распаленного любопытства, даже сами себе напоминая уже не людей, а несущихся за лисой борзых, привели Наташу. Это было назавтра после их памятного разговора, и Журанков долго колебался, впутывать ли жену именно теперь, когда она призналась, что ждет ребенка; но не было никаких указаний на риск, опасность, на вред здоровью, не было! А ребенок познания, как всякий ребенок, невероятно эгоистичен, и, когда гонишься за этим паршивцем, забываешь о многом и начинаешь весь мир видеть довольно однобоко. Наташа, которая до последнего момента не могла поверить в чудеса и в глубине души подозревала, что мужики ее все ж таки зачем-то разыгрывают, только ахнула, когда, не успев моргнуть, оказалась на другом конце зала.
Ахнуть-то ахнула, но уже через сорок минут у нее получился трюк с бетонным блоком. А еще через полчаса она, одиноко встав в фокус вспышки, с легкостью взяла с собой в переклейку разом и Журанкова, и Вовку…
Голова шла кругом.
Получалось, что лазерное возбуждение резонанса склеек – это только исходное техническое условие переноса. Математик сказал бы о нем: условие необходимое, но недостаточное. Только при его выполнении начинали выявляться какие-то невесть в чем заключающиеся персональные таланты.
У запаленных гончих горячая слюна капала на бегу с языков.
Настало время предъявить результаты Алдошину.
– Какое место в мире вам больше всего хотелось бы повидать, Борис Ильич? – спросил Журанков лукаво.
Академик обеими руками энергично почесал в затылке. Нерешительно ухмыльнулся.
– Только не смейтесь, – попросил он.
– Ни в коем случае.
– Остров Таити, – смущенно признался академик. – С детства мечтал… Чунга-Чанга какая-то. Ешь кокосы и бананы… лазурная лагуна и коралловый пляж… Помереть как хочу!
– Будьте так добры проследовать вот сюда, – без лишних слов ответствовал Журанков, за локоток препровождая академика в фокус нуль-кабины. С расчетами благодаря предыдущим посещениям тихоокеанского бассейна кудесники управились в три минуты.
Моргнули лазеры – и ничего не произошло.
Алдошин с несколько натянутой улыбкой вышел из-под рамы.
– Ну что? – спросил он, глядя то на Вовку, то на Журанкова. – Я не понял. Факир был пьян, и фокус не удалси?
Пробовали еще трижды. Безрезультатно.
– Не понимаю, – растерянно сказал в итоге Журанков. – Борис Ильич, может, вас что-то держит? Вы, может, только думаете, что хотите, а на самом деле в голове одни хлопоты: вот, мол, ни на минуту нельзя оставить свой пост, своих сотрудников… Дел по горло, в академии затык, наука пропадает…
– Ну, не знаю, – покачал головой Алдошин. – По-моему, мне бы только до пляжа добраться – я бы обо всем забыл. Уж так бы оторвался… небо с овчинку! Весь мир бы узнал, как умеют отдыхать русские ракетчики…
Журанков и Вовка переглянулись.
– Ну, мы же не в пьяный загул вас отправляем, – сказал Журанков.
– Я понимаю, – покаянно кивнул академик. – Но сердцу не прикажешь. При слове “Таити” у меня ассоциации сразу такие, что… Даже не описать. Дым коромыслом, оттяг по полной!
Журанков и Вовка переглянулись снова.
– А давайте попробуем с поводырем, – предложил Журанков.
Так невзначай было впервые произнесено это слово.
Потом академик плакал. Обнимал Журанкова и Вовку, пытался поцеловать. “Господи, – говорил он, глотая слезы, – а я не верил! Я же не верил, правда… Спасибо! Я дожил… дожил до такого!… Это же… новая эра… Это… Я дожил!” Наконец-то пригодился валидол; на необходимости иметь его всегда под рукой настаивала Наташа и просила Вовку за этим проследить – и вот он пригодился наконец. Академик тяжело сидел на диване в углу, горбился, глядя в пол, слезы сохли на его щеках, он сосал одну янтарную горошинку за другой, бормотал: “Мертвому припарка ваш валидол…” – и время от времени поднимал посветлевшие от изумленного восхищения глаза: “Я дожил…”
К концу дня, уже втроем пытаясь наскоро обмозговать все, чем на данный момент располагали, они придумали нехитрый трюк с якобы психологическим тестированием; с подачи Алдошина остановились именно на сладостно звучащем Таити. Было ясно: прежде всего надо разобраться с тем, что они сразу нарекли феноменом Алдошина – базовой личной неспособностью каких-то людей к переклейке. А может, и не столь уж базовой. Как не вспомнить было кошку, которую никак не удавалось передать поближе к мышам; но к неживому-то, не боящемуся быть съеденным корму она перепорхнула мигом. “Удостоился я на старости лет, – горько иронизировал Алдошин. – Первый пшик за три месяца – и моим именем…” – “Колобки – штучки с норовом, – развел руками Журанков. – Кто их знает, что им взбрело…”
У Журанкова с Вовкой стремительно возникал свой профессиональный сленг. Колобками они уже с месяц называли пространства Калаби-Яу; не вполне это осознавая и, конечно, не сговариваясь, оба ощущали именно их ответственными за любой фортель и мало-помалу стали относиться к ним чуть ли не как к живым проказливым барабашкам.
За следующие недели они протестировали уйму добровольно отозвавшихся на провокативный клич сотрудников. Результат обескураживал: процент прошедших тест был поразительно низким. Таити увидели три человека из семисот пяти. Получалось, что Журанковым повезло неслыханно, неправдоподобно, и будь иначе, вся линия экспериментов могла бы пойти совершенно по-другому или даже вообще никуда не пойти. Концентрация личностей, годных к переклейке, оказалась в их семье, будто у алмазов в императорской короне. Трое из трех. Кой колобок эти алмазы тут уложил?
Грешным делом, заманили пройти тот же тест и съехавшихся на скромную свадьбу гостей – все тех же старых друзей-приятелей, узкий круг семейного пограничья: Бабцева, Корхового, Катерину с Фомичевым. Как бы в качестве дополнительного увеселения. Результат обескуражил. Конечно, выборка не репрезентативная – но увидел Таити, как ни странно, один лишь Фомичев. Наташу это необъяснимым образом огорчило. “Не понимаю, -призналась она вечером. – Он же был такой добрый, славный… Мечтательный, иначе не скажешь. Уж казалось бы, если не таким, как он, то кому?” Конечно, речь шла о Корховом. Тот и Журанкову был симпатичен, Вовку на суде отмазал, в конце концов, – но впечатление от этой встречи осталось, честно сказать, не блеск. И дело даже не в том, что именно на праздничным пиру Журанков впервые заподозрил, будто между Наташей и этим несдержанным на алкоголь здоровяком когда- то что-то такое было; чего уж там, может, и впрямь было, люди пока живые, много чудят, а уж молодых-то гормоны, самоутверждение и лихорадочное познание жизни швыряют, как щепки в шторм. Но как кичливо он вел себя нынче… Будто приехал не гульнуть на свадьбе друзей, а глянуть на пожар того коровника, где давным-давно по уши вляпался в навоз. “Вы же давно не общались толком, – мягко сказал Журанков. –
