— Фюрер — величайший пророк! — с пафосом выкрикнул он.
— «Я столько раз в своей жизни был пророком» — так говорил Гитлер, — подтвердил Штробель.
— Слова фюрера всегда сбываются! — обрадованно провозгласил Граберт.
Не подозревая, Граберт сам напрашивался, чтобы ему ответили в духе листовки, уже знакомой этим недоросткам-солдатам, той самой, которую недавно читал по «звуковке» старший лейтенант Карманов. Листовка эта, как и многие другие, была у него с собой. Он выхватил из внутреннего кармана шинели стопку бумаг, мигом отыскал нужную.
— «Я столько раз в своей жизни был пророком». Солдаты! Вам хорошо — известны эти слова Гитлера. Что. ж, возьмите и проверьте: оправдалось ли хоть одно из его пророчеств?»
— Арестовать! — крикнул Граберт, спрыгнув с крыльца.
Ствол винтовки уперся Штробелю в спину. У него выхватили листовки, выдернули из кармана пистолет. Но он знал листовку наизусть и, уже схваченный кем-то сзади за руки, выкрикивал фразу за фразой своим хорошо поставленным еще в офицерской школе голосом, заботясь только об одном — чтобы не сорваться на крик.
— Гитлер пророчествовал каждый год, и каждый год получалось наоборот!..
— К стене!
Граберт кричал истерично, торопясь и задыхаясь, видимо, поняв наконец всю опасность этого публичного спора.
Удар в спину прикладом был сильным, но не болезненным, не удар, а толчок. Штробель отбежал несколько шагов, но устоял на ногах, подумав, что не должен, ни в коем случае не должен упасть на глазах у этих подростков. Такой уж это возраст безжалостный, не сочувствующий униженным. Оперся руками о кирпичную стену, выпрямился и обернулся. Перед ним был только один, один-единственный солдат, толстогубый, остроносый. Он-то, видать, и был главным исполнителем приказов Граберта. Из-под каски, в которой прямо-таки тонула его маленькая голова, выглядывали пустые, ничего не выражающие глаза. Остальные — а было их теперь на площади не меньше двадцати человек — стояли безучастные, кто с испугом, а кто с любопытством смотрели на происходящее. Сумрак все светлел, и двор теперь просматривался весь, до самых дальних углов.
Граберт снова поднялся на верхнюю ступеньку крыльца, прихорашивался, оправлял на себе шинель.
— У Гитлера что ни слово, то ложь. Таков он, фюрер. Миллионы немцев, которые верили этому банкроту, погибли понапрасну. Так погибнете и вы, если будете верить ему…
Штробель махнул рукой, указал на Граберта, Эхо получилось невольно, но получилось хорошо, наглядно И до Граберта дошла эта наглядность. Он спрыгнул с крыльца и пошел к Штробелю, дергая из кобуры пистолет…
— Ну что?
Голос у майора Авотина был какой-то спокойный, словно он и не ждал, что приказ о взятии замка к этому часу будет выполнен.
— Готовимся. Скоро начинаем.
— Погоди.
— Как?
— Погоди, говорю.
Он помолчал, и Тимонин во время этой короткой паузы надумался всякого. Может, отпала надобность в этой дороге? Может, батальон будет сменен каким-нибудь тыловым подразделением? Может, в политотделе армии решили продолжать уговоры?..
— Повезло тебе, небо открылось… Утром самолеты прилетят, жди.
— Там же одни мальчишки! — вырвалось у Тимонина, и он поморщился: видно, и в него влезли слова Карманова о будущих гражданах будущей Германии.
— Гитлерюгенды? Ну и что? Укажешь цель красными ракетами, и пускай поработают славные соколы. А ты не зевай после бомбежки. Понял? И чтобы потом ни одного выстрела оттуда не было, головой отвечаешь.
— А если получится раньше?.. — Он замялся: глупо сказал. На что надежда? На того немца, которого, может, и в живых то нет? Смешно. Смешно и глупо.
Майор понял по-своему, хмыкнул сердито:
— Ты там до бомбежки не рыпайся… А еще говорят — жалостливый. — Помолчал и добавил: — Если бомбежка не понадобится, дашь серию зеленых ракет. Авиаторы только рады будут. У них этг>. целей — знаешь?.. Серию зеленых, ясно? Но смотри у меня…
Тимонин отдал трубку радисту, медленно повернулся.
— Такие дела-а…
В сарае было тесно. У стола рядышком, как школьники, сидели командиры рот, которых он собрал, чтобы поставить задачу на атаку.
— Что случилось?
Карманов первый забеспокоился. Качавший руку вперед грудью, как куклу, он словно бы забыл о ней и встал с перины, на которой неслышно сидел в углу все это время.
— Отменяется атака, — сказал Тимонин. И поправился: — Не отменяется, а переносится.
Он стал пересказывать то, что сообщил ему майор Авотин, и по ходу пересказа формулировал задачи ротам. О создании штурмовых групп, о согласованности действий, о быстроте и решительности, которыми только и можно покончить с этим узлом обороны.
— Другой помощи, кроме бомбежки, не будет. И за это спасибо — вспомнили. А то и не знаю, что делали бы.
— Распропагандировать можно, — подал голос Карманов.
— А-а! — Тимонин махнул рукой. — Это дело нескорое, а нам ждать некогда, приказ. После бомбежки замок должен быть взят сразу.
— Надо еще что-то попробовать…
— Попробовал один…
— Еще ничего не известно.
— Известно. Сам слышал автоматные очереди.
— Ну, хватит! — поморщился. Тимонин. Ему вдруг подумалось: как бы командиры рот не сочли, что он колеблется, дискутируя с этим политотдельцем. А ни у кого не должно возникнуть и мысли о возможности другого исхода, кроме штурма. Чем ближе подобраться к замку во время бомбежки, тем меньше потери. Но легко ли ползти под падающие бомбы? Тут нужна особая готовность, и всякая закравшаяся в душу обманчивая надежда может оказаться гибельной.
В небольшое оконце сарая, словно светлый дым, вливался сумрачный рассвет. В наступившей тишине слышно было хриплое, простуженное дыхание кого-то из ротных и хруст ледышек под ногами часового, размеренно ходившего снаружи.
— Нужно провести еще одну агитпередачу, — сказал Карманов. — Надо сказать им, что они будут разбомблены.
— Как это — сказать? — удивился Тимонин. Хотел добавить, что сообщение противнику о предстоящей операции называется выдачей военной тайны. Но промолчал: страшно было выговорить такое обвинение.
— Они ведь и так попрячутся, увидев самолеты, — сказал Карманов. — Но будет лучше, если наши слова не разойдутся с делом. Мы предупредили о бомбежке, и на тебе — бомбежка. Такое убеждает или, если хотите, переубеждает. А переубежденный солдат, согласитесь, уже не тот солдат.
В словах старшего лейтенанта, Тимонин чувствовал, было что-то разумное, но соглашаться не хотел.
— Вы можете говорить и делать все, что угодно, но нам не мешайте.
— Хорошо, — сказал Карманов и вышел.
Тимонин сразу забыл о нем, потому что командиры рот все еще сидели и ждали. Но когда во дворе заурчала машина, он вдруг спохватился, что Карманов мог истолковать его слова как согласие на передачу, и крикнул стоявшему у дверей дежурному по батальону:
