— Сам бы ты их не нашел.
— Привет! — восклицает человек на крыльце, когда мы подходим ближе к Регистратеке. Этот глубокий голос точно принадлежит Ориону.
— Привет! — отзываюсь я.
— Холодновато сегодня, правда? — спрашивает Орион. Довольно странное замечание: в темное время суток температуру обычно понижают на десять градусов, но сейчас еще слишком рано, чтобы чувствовать холод.
Док, однако, побелел и остановился как вкопанный.
— Ты уверен, что это просто переписчик?
— Да, — успокаиваю я. — Это Орион.
Док расслабляется.
— Его голос напомнил мне одного человека, с которым я был знаком. Не помню даже, когда в последний раз был в Регистратеке. Эй, Орион! — Док повышает голос. — Не мог бы ты пустить нас внутрь?
Но Орион не выходит из тени.
Ау-ау-ау-ау!
— Сигнал тревоги на криоуровне, — бормочет Док, резко оборачиваясь к Больнице, из которой сквозь тьму до нас доносится звук сирены. — Что-то случилось!
Я бросаюсь по тропе с такой бешеной скоростью, словно сама пустота гонится за мной по пятам. То и дело поскальзываюсь на пластиковом покрытии, а глухой топот за спиной вперемежку с ругательствами свидетельствует о том, что Док бежит следом. Медсестры в фойе обеспокоенно оглядываются, не понимая, откуда идет звук сирены, но мы с Доком игнорируем их вопросы и бросаемся к лифту.
Лифт медленно поднимается, а Док тем временем восстанавливает дыхание. Когда трети этаж остается позади, он поднимает руку к левому уху.
— Постой, — говорю я, оттаскивая его руку от вай-кома. — Давай посмотрим, что случилось, прежде чем звать Старейшину. Может, там ничего страшного.
Мои слова разбиваются о тишину, и в этой тишине сигнал тревоги становится все громче по мере того, как мы поднимаемся.
Док стряхивает мою руку. Звякнув, лифт останавливается и выпускает нас.
Дверь в конце коридора распахнута настежь.
Док стремительно несется по коридору, врывается в комнату и бросается прямо к столу. Проводит пальцем по панели биометрического сканера на металлическом ящике в центре стола. Ничего.
— Ч-ч-черт, — рычит он. — Зайди ты, — приказывает он, подталкивая ящик ко мне.
— Но…
— У ящика старшая степень доступа. Если не выключить тревогу, Больница будет заблокирована. Регистрируйся.
Провожу пальцем по панели сканера. Крышка ящика поднимается и складывается, открывая взгляду пульт управления с пронумерованными кнопками и мигающей красной лампочкой. Док вбивает код, и звук сирены «ау-ау-ау!» стихает.
Док поворачивается к лифту, получает доступ, залетает внутрь и нажимает на кнопку криоуровня прежде, чем я успеваю дойти до дверей. Он тяжело дышит и беспокойно бьет ногой о пол, пока мы спускаемся все ниже и ниже. Все это время он не произносит ни слова, только сжимает и разжимает кулак, словно пытается попасть в ритм биения сердца. На лице застыло каменное выражение.
Чуть подпрыгнув, лифт останавливается на криоуровне. Двери разъезжаются в стороны. Секунду мы просто стоим в лифте, не зная, что или кто ожидает нас за ними.
Все лампы включены. Док осторожно выходит из лифта, руки сжаты в кулаки.
— Нет-нет-нет, — выпаливает он, делая шаг. Застывает на мгновение, а потом бросается бежать. Я лечу следом. Док тормозит посреди ряда пронумерованных дверей, у сороковых номеров.
Кто-то вынул номер сорок два из кинокамеры. Стеклянный контейнер лежит на столе в центре прохода.
Девушка с закатными волосами все еще внутри. Ее глаза открыты — светлые, ярко-зеленые глаза, словно свежая молодая трава — и в них плещется ужас. Она мечется в воде с голубыми бликами. Теперь, когда она проснулась и зашевелилась, в контейнере ей тесно: колени и локти упираются в стекло, тело выгибается — живот прижимается к крышке, а голова и ноги бьются о дно. Она подносит руки к лицу, и на мгновение мне кажется, что она собирается вцепиться в него ногтями, но потом я вижу — кашляя и задыхаясь, она вырывает изо рта трубки.
— Скорей! — кричит Док. — Нужно поднять крышку, пока она не вытащила трубки!
Я даже не спрашиваю почему, а просто бросаюсь к другому боку контейнера и помогаю поднять тяжелую стеклянную крышку. Под ней трубки уже овивают голову и шею девушки, но она все тянет — они все не кончаются. Ее мучают рвотные спазмы, и желтоватая желчь, смешанная с кровью, туманит воду вокруг ее лица.
Последний рывок — и мы с Доком поднимаем крышку контейнера. Док отклоняется, вырывая ее у меня из рук, и наполовину бросает, наполовину роняет стеклянную крышку на цементный пол. Ударившись о цемент, она — слишком мощная, чтобы разбиться — трескается на две неравные части.
Девушка под водой с голубыми кристаллами, наконец, вырывает из горла остатки трубок, и я замечаю прикрепленные к концам маленькие электроприборы. Глаза ее широко раскрыты, и она смотрит прямо на нас. Губы ее округлились, в рот льется вода.
— Что она пытается сделать — выпить все, что ли? — спрашивает Док, протягивая к ней руки сквозь хаос брызг.
Я в ужасе делаю шаг назад.
— Нет, — шепчу я. — Она кричит.
13
Эми
Боль.
Холодно, так холодно, что жжет, но жжение не отупляет, а только обостряет чувства.
Боль.
Жгучая,
тянущая,
леденящая,
режущая,
мучительная,
рвущая на куски
боль.
Мышцы живота сводит судорогой. Но меня не рвет — нечем.
Глаза различают лишь пятна. Одни из них яркие. Другие нет. Все размыто.
Через нос в горло заливается мокрота. Хрип. Спазм. Кашель.
Шумящая в ушах вода заглушает интонации глубоких мужских голосов вокруг.
Чьи-то руки поднимают меня из полурастаявшей ледяной каши в моем хрустальном гробу, и мне кажется, что меня спасают из зыбучих песков. Криораствор липнет к телу, пытается затащить меня обратно в сырую могилу, ледяными пальцами хватается за кожу.
Меня кладут на что-то холодное, жесткое и плоское. Налицо надевают кислородную маску, и воздух, такой теплый, что больно дышать, напоминает моим легким, как нужно работать. Руки прижимают к коже что-то липкое, и почти сразу мышцы сводит судорогой боли.
Две руки мягко придерживают мне голову с двух сторон, а два пальца грубо разлепляют веки. «Нет, —
