здесь-то удачно и сомкнулись интересы трех сторон: Бьерна, как любящего мужа и автора идеи, президента Стокгольмского Устричного Клуба Ларса Бентелиуса, как сторону, пострадавшую в это же самое время от наезда налогового ведомства на его детище, и Мари Вайль, директора и владельца Частного музея истории русского меценатства. А идея мудрого Бьерна заключалась в следующем: скрытые от уплаты руководством Устричного Клуба налоги, обнаруженные дотошным ведомством в ходе налоговой проверки, нужно провести задним числом, как зарезервированные для благотворительного их перевода на счет Частного музея истории русского меценатства, твоего музея, Маша, и тем самым вывести укрытую сумму из-под налогообложения. И, между прочим, первого частного музея такого рода, господа, да-да, самого первого в Европе…
Бьерн изложил это Машке, слегка волнуясь — все же небольшой, но компромисс между издержками профессии и недостатком, как бы это обозначить помягче, пунктуальности в точном следовании многочисленным предписаниям ряда законодательных инструкций у сторон наблюдался. Так-то оно так, но если взглянуть на проблему шире… На общую проблему… Это бы так всех устроило и, в первую очередь, частично покрыло бы культурные нужды России, конечно же…
Машка подумала и согласилась — и деньги принять, и приватно поговорить с Бентелиусом, предложив ему спасительную для него сделку от своего имени, вернее, от имени музея…
Все закончилось гениально, и все получили свое: Бентелиус — налоговую индульгенцию и отличный опыт на будущее, Машка — немалые средства для музея и совершенно ненужную, но почетную должность вице-президента Стокгольмского Устричного Клуба, Бьерн — благодарность жены и дополнительное подтверждение обладания им лучшей налоговой головой Стокгольмского района Шведской области Скандинавского края…
…По случаю своего вице-президентства, сама того не желая, Машка все-таки крепко надралась под устрицы и шампанское, и машину вел Бьерн.
«Видел бы меня сейчас Жан-Люк, — подумала она в машине, уже засыпая с плюшевой устрицей в руках. — Зауважал бы смертельно…»
— Выгонят меня с устричной должности… За пьянку… — нетвердо перебирая английские слова, прошептала она Бьерну, совсем уже проваливаясь в сон…
Телефон в машине затрезвонил, когда он, воровато озираясь, просовывал руку в карман чьей-то новенькой китайской пехоры, висевшей в последнем, четвертом ряду школьной раздевалки. До конца переменки оставалось почти четыре минуты и нужно было успеть… Машка засекла его со спины, уловив быстрое движение руки, и успела в этот же самый момент прошмыгнуть за старый фанерный щит, служивший уличной доской объявлений, который вытаскивали два раза в год на школьный двор для подведения итогов между классами по результату сбора макулатуры. Мальчик переложил добычу в карман, пригнулся и как будто растворился в воздухе. Машка протерла глаза — кроме нее никого в раздевалке не было, она была в этом уверена. Она снова посмотрела туда, где засекла движение — пехора слегка раскачивалась на крючке, но вокруг не было ни души. Из моментально вспотевшей от страха руки Машка переложила несколько смятых рублей в карман фартука, вышла из укрытия, подхватила свое пальтецо, закинула через плечо вывалившийся из рукава вязаный шарфик и как ни в чем не бывало покинула раздевалку…
…Бьерн снял трубку. Звонила Лерка, из Москвы.
— Это тебя, — сказал Бьерн, — Лера, — и переложил трубку в нетрезвую Машкину руку, обнимавшую моллюска-подушку.
«Странный сон какой…» — выбралась из временного провала Машка и поднесла трубку к уху.
— Устрица, ты когда летишь в Москву, в смысле по плану? — спросила на том конце Лерка.
— Ты чего так поздно, Лер, я уже совсем сплю. Меня Ларс шампанским накачал, а Бьерн его как раз сейчас утрамбовывает… — В этот момент машина ехала по подъему, мощеному булыжником. — А что случилось, заинька?
— Даша умерла… Позавчера. Дарья Пална… От рака крови. Я только что узнала. Похороны послезавтра. Все наши соберутся. Отпевать отец Николай будет. Ну, Коля… Объедков… Он еще тобой, говорят, интересовался. Очень просил, чтобы пришла…
— Я буду завтра, вечерним SASовским рейсом, — ответила протрезвевшая в одно мгновение Машка. — Пришли за мной водителя…
Она швырнула на заднее сиденье глупую подушку и за долю секунды до того, как стальной жгут опустился ей на голову, успела лишь совершенно ни к месту подумать о том, что отвезет ее Леркиному с Левкой младшему. Не выбрасывать же. Эх, Даша, Даша…
Бьерн взволнованно посмотрел на жену и, ничего не сказав, утопил педаль акселератора…
К одиннадцати утра в день похорон, намного раньше намеченного времени, ее двухместный спортивный «Корветт» притормозил в Архангельском переулке, бывшем Телеграфном, у Храма Феодора Стратилата. Машка любила в это время года быть в Москве. Наверное, конец мая напоминал ей о начале самостоятельной, хотя в то время и не вполне еще самостоятельной, но вполне уже взрослой жизни. Ей нравилось, что московское лето, исходя из свидетельских показаний календаря, еще не началось, но вокруг, в самой сердцевине так любимого ею города, в его нелепейших и ни на какие другие непохожих, кривоватых со случайным загибом переулках уже бушевала зелень недобитых концом века гигантских лип и тополей со зрелыми и набравшими полный вес и цвет листьями, но не набухшими и не липкими еще почками…
Утренняя служба в храме заканчивалась, и народ, перекрестившись по последней, потянулся к выходу на Архангельский.
— Укороту на них нету весь ход людям загородили… — Голос справа прервал мечтательно-грустное Машкино настроение. Обращен голос был явно к хозяину спортивного «Корветта» — ярко-красного металлика, знаку новой ненавистной жизни.
Машка равнодушным движением повернула ключ зажигания и, сдавая пару метров назад, повернула голову в направлении Чистопрудного бульвара. Оттуда, завернув в переулок, вышел русоволосый худощавый мужчина лет под сорок, с дипломатом в руке и в легкой ветровке, и бодро зашагал в Машкину сторону. Он быстро приближался, и она могла теперь хорошо его рассмотреть. Слегка сутулый… русая борода… Но что-то неуловимо знакомое, очень хорошо знакомое когда-то, присутствовало во всем его облике. Машка вгляделась внимательнее — глаза! Все те же глаза чистого небесного розлива. Никакой возраст не мог скрыть такие глаза… Колька! Это был Колька, Коля Объедков, отец Николай…
Она протянула руку и приоткрыла дверь напротив себя. Поток майского ветра подхватил и распахнул красный дверной парус до отказа. Огромный букет белых роз в целлофановой упаковке, купленных ею утром у себя в Брюсовском, куда она переехала после смерти отца, лет пять назад, купив для мачехи квартиру с евроремонтом, соскользнул с пластикового пакета, в котором лежала дурацкая подушка, и упал прямо на асфальт, под ноги худощавому мужчине. Тот нагнулся, поднял букет с земли, не распрямляя спины, заглянул в машину и протянул его Маше:
— Это твое, Устрица? — глаза его смеялись…
Машка вышла из машины, обогнула ее сзади и подошла к мужчине:
— Коля… — Она обняла его и прижалась щекой к ветровке. — Отец Николай… Сколько же мы с вами… — Она вопросительно посмотрела на него: — С тобой… не виделись?
Отец Николай погладил Машку по голове и тихо произнес:
— Двадцать лет, Устрица, двадцать долгих лет…
— И видишь, как встретились… — Она продолжала стоять, прижавшись к нему. — На Дашиных похоронах…
— Никто, Маш, не вечен… — Отец Николай мягко отстранил ее от себя и взял дипломат в другую руку. — Мне нужно еще успеть переодеться, Машенька. Дашу отпевать буду. Наши попросили, ты ведь знаешь, как все ее любили. Она в этот приход ходила, Феодора Стратилата, ну а настоятель местный не стал возражать, чтобы я приехал. Только потом ты отвезешь меня? — Он взглянул на часы. Часы были
