Простолюдины, которые живут на северных окраинах города, по обыкновению, начинают свой праздник посещением дома преподобного Инабы из храма Дайдзёин.[264] После этого они обходят весь город, возглашая у каждого дома: «Богатство, богатство, богатство!» — и всюду им подают рисовые лепешки и медяки. Если присмотреться, они напоминают тех, кого в Осаке зовут «изгоняющими беды».[265]
В первый день Нового года, чуть забрезжит рассвет, улицы оглашаются выкриками торговцев картинками с изображением бога Дайкоку, сидящего на мешке с сокровищами: «Покупайте мешки со счастьем, не проходите мимо своего счастья!» На рассвете второго дня раздаются голоса: «Эбису, кому Эбису!» А на третье утро Нового года торгуют картинками, изображающими бога сокровищ Бисямона: «Кто еще не купил Бисямона, подходите скорее!» Так три утра подряд зазывают покупателей продавцы богов счастья.
По существующему в Наре обычаю в первый день года жители не ходят друг к другу с новогодними поздравлениями, зато отправляются на поклон в храм Касуга-даймёодзин. [266] По этому случаю собирается вся семья — даже самые дальние родственники, и нет конца их оживленным беседам. При этом чем многочисленнее родня, тем больше к семье уважения. Где бы то ни было — богатые и знатные всегда вызывают зависть.
Торговцы беленым полотном, которое производится в Наре, весь год поставляют его столичным мануфактурщикам, а деньги за него получают в конце года. Закончив свои дела в Киото, они в новогоднюю ночь отправляются в Нару, освещая себе путь факелами. Трудно вообразить, сколько тысяч каммэ стекается в Южную столицу в уплату за полотно. По возвращении в Нару торговцы прячут деньги в кладовую, а к пятому числу первого месяца заканчивают подсчеты своих доходов. И так из года в год.
В одной из глухих деревушек Ямато скрывались четверо нищих ронинов. Отчаявшись раздобыть хоть немного денег для встречи Нового года, они решили напасть на купцов, когда те будут возвращаться в Нару. И вот, рискуя жизнью, осуществили задуманное, но, осмотрев хорошенько ящики, обнаружили в них большие деньги — тридцать каммэ и пятьдесят каммэ, а вовсе не ту мелочь, на которую по бедности своей рассчитывали. Поразмыслив, грабители не решились взять эти деньги себе на выпивку и сочли за лучшее отправиться к Темному перевалу, чтобы там подкараулить какого-нибудь купчишку, возвращающегося из Осаки. Вскоре они увидели небольшого роста мужчину с перекинутым через плечо свертком из рогожи.
— Глядите-ка, неплохо придумал, — заметил один из грабителей. — Поклажа у него наверняка тяжелая, а несет он ее так, будто она ничего не весит. Не иначе как там у него спрятаны деньги!
Выскочив из засады, они отняли у путника сверток и поспешили скрыться. А тот закричал им вдогонку:
— К завтрашнему дню вам это не пригодится, ей-ей, не пригодится!
И верно, раскрыв сверток, четверо разбойников нашли в нем… сушеную икру сельди. Вот те раз!
Ночь, когда хозяева меняются домами
В конце года кажется, что даже морские волны накатывают на берег в Фусими с особой поспешностью.
Двадцать девятого числа от тамошней пристани отплывала лодка, совершавшая свой обычный вечерний рейс в Осаку. Хотя до отплытия было еще далеко, все пассажиры давно сидели на своих местах и то и дело поторапливали перевозчика: «Отчаливай! Заждались!» Перевозчик и сам знал, что такое предновогодние дни, и отвечал: «Понимаю, что все спешат. Не беспокойтесь, довезу вовремя». Наконец лодка отчалила от берега и прошла под мостом Кёбаси.
В обычные дни пассажиры без умолку трещат: хвастают своими любовными похождениями, распевают коута[267] и дзёрури, [268] рассказывают какие-нибудь потешные истории, читают нараспев отрывки из пьес Но[269] или же повторяют прибаутки уличных лицедеев. Нынче же стоит тишина. Лишь изредка кто-нибудь, словно очнувшись от сна, произнесет слова молитвы или начнет причитать: «Жизнь человеческая и без того коротка, так не глупо ли торопить время, ожидая Нового года? Ведь это все равно, что торопить собственную смерть…» Остальные сидят мрачные, озабоченные, и хотя никто в лодке не спит, разговор не клеится. Но вот какой-то приказчик затягивает песню нагэбуси,[270] которую выучил в доме свиданий, и сам себе аккомпанирует, подражая голосом сямисэну.[271] Поет не в склад и не в лад и при этом самодовольно покачивает в такт головой. Право же, забавное зрелище!
Тем временем лодка поравнялась с мостом Кобаси близ замка Ёдо и стала разворачиваться кормой, чтобы пройти между креплениями моста в том самом месте, где установлен сигнальный фонарь. Тут один пассажир, человек, сразу видно, смекалистый, воскликнул:
— Вы только взгляните на эти водяные колеса![272] Если бы люди подобно им без устали трудились с утра до вечера, в конце года им не приходилось бы носиться как угорелым. А то мешкают целый год и лишь перед праздником хватаются за работу, — какой же от этого толк?
Человек произнес это с таким видом, будто сделал важное открытие. Остальные с готовностью закивали в ответ. Другой пассажир, который жил в городке Хёго на Гостиничной улице, сказал:
— Вы совершенно правы, взять хоть, к примеру, меня. Живу я около моря, мог бы вылавливать сколько угодно рыбы и жить, не зная нужды. Но лень меня одолела — и за целых пятнадцать лет я ни разу не смог из собственных денег заплатить по счетам. В Ооцу живет моя тетка с материнской стороны. Каждый год я брал у нее семьдесят — восемьдесят моммэ, сотни никогда не просил. Но в нынешнем году, видно, терпение у нее лопнуло, и она заявила: «На этот раз ты ничего не получишь». Я-то привык рассчитывать на теткины деньги, как на свои собственные, и сейчас даже не представляю себе, что будет, когда вернусь домой.
— А я возил младшего брата в Киото, — отозвался другой, — там на Четвертом проспекте живет мой знакомый, актер. Думал, он мне поможет пристроить юнца к труппе, — получил бы я тогда задаток, расплатился с заимодавцами. Признаться, я был уверен, что у брата моего незаурядная внешность и со временем он сможет стать знаменитым актером. Каково же было мое огорчение, когда мне объявили, что уши у него маловаты и потому принять его в труппу нельзя. Так и пришлось нам ни с чем возвращаться назад. До чего же много на свете, доложу я вам, красивых мальчуганов с задатками настоящих актеров. Каждый день в Киото привозят двадцать, а то и тридцать таких мальчиков от одиннадцати до тринадцати лет. Посредник рассказал мне по секрету, что есть среди них и дети из благородных семейств — сыновья врачей и ронинов. Видно, туго пришлось в этом году их родителям, раз они чадо свое готовы отдать в лицедеи. Словом, желающих пристроить своих детей к труппе столько, что можно выбрать лишь самых достойных. Договор с ними заключается сроком на десять лет с жалованьем от одного каммэ медяками до тридцати моммэ серебром. По красоте лица и изысканности манер никто не может сравниться с мальчиками из Камигаты. Вот и приходится нам возвращаться домой ни с чем, только на дорогу поиздержались.
Тут начал свой рассказ третий пассажир:
— В наследство от отца я получил мандалу, творение самого святого Нитирэна. Несколько лет назад один человек из Удзи упрашивал меня продать эту семейную реликвию, любые деньги предлагал, но мне было жаль с нею расставаться, и я отказался. Нынче же я попал в трудное положение и отправился в Удзи разыскивать этого человека. Но за это время он успел переметнуться к секте «Чистая земля» и даже не прикоснулся к свитку. Надежды мои не оправдались, не знаю теперь, что и делать. Раздобыть деньги мне негде, а без них домой лучше не возвращаться: ничего доброго встреча с кредиторами мне не сулит. Чем ехать в Осаку, направлюсь-ка лучше в храм на горе Коя.[273] Вот уж посмеется надо мной Кобо Дайси, когда прочтет мои мысли.
Вслед за обладателем драгоценной мандалы заговорил еще один пассажир.
— Я торгую рисом, — сказал он, — и много лет продавал его в рассрочку товариществу киотоских ткачей. Комиссионных, причитающихся мне за труды, всегда хватало на то, чтобы без лишних хлопот встретить новогодний праздник. Ткачи рассчитывались за рис в конце третьего месяца, причем за каждый
