казачков, причудливо и почти фантастично разодетых в богатые ливреи и кафтаны.
Большинство гостей держало себя тихо, чопорно и почтительно, так как слишком много было теперь в стенах этого дома важных лиц. В малой третьей гостиной было не более двадцати человек, так как не всякий решался в неё войти, завидя с порога особ слишком высокого положения и значения. Старик, елизаветинский канцлер, войдя сюда, покосился, поморщился и, подсев к графине Разумовской, своей старой приятельнице, ворчал:
— Долго ж я был, видно, не в милости, когда даже вот эдакие в сановники успели выйти… — И он указал на Бецкого и на Орлова.
Но всеобщее главное внимание обращала здесь на себя княгиня Дашкова. И своей екатерининской лентой через плечо, и своей суровой важностью взгляда и речи. Если она была суетливой и докучливой 'мухой' в июньские дни, то теперь была именно степенной, но ядовитой 'осой'. Орловы, давшие ей обе клички, были правы.
— Горделивее самой царицы! — заметил кто-то.
Когда все званые собрались, грянула музыка на хорах зала и гости чинно, парами двинулись за стол. Только в сумерки начался разъезд.
Все толковали весело о трёх 'смехотворных приключительствах', генерал-адъютант Орлов оставил хозяину на память кучу изорванных в мелкие кусочки ложек и вилок.
Бецкой заявил за столом громко, что корона российская 'уподобительна' в его руках: 'Что хочу, то с ней и сделаю'. И только немногие удивились. Было известно, что у этого неглупого человека были странные вспышки самомнения и чванства.
Граф Бестужев, по старой привычке, усугублённой ссылкой, так сильно подвыпил, что не мог встать из-за стола, а был вынесен и донесён в карету.
XXI
Сашок целый день в себя не мог прийти от изумления и, подробно рассказав о диве дивном своему дядьке, и старика привёл в недоумение.
Встретить такого стрекулиста, как этот Вавилон Ассирьевич Покуда, на парадной лестнице у господ Орловых было, конечно, диво. А все лакеи, которые не обратили на него, офицера, никакого внимания и всё кланялись Покуде, — второе диво. А карета цугом, с малиновым чехлом на козлах и золотыми гербами, в которую сел Покуда, подсаживаемый своими лакеями, — третье дивное диво. Теперь он вспомнил, что на чехле и на ливреях был его герб! Его — Сашка — герб! Князей Козельских герб!! Звезда, полумесяц и меч. Это — четвёртое уже и наибольшее чудо. Даже не диво, а прямо наваждение, колдовство, волшебство или мошенничество.
Это даже крайне важное дело, которое так оставить нельзя. Помимо Сашка, нет князей Козельских. Один только его старый дядя, которого в Москве теперь нет. Как же смеет хам Покуда этот герб себе заводить? А если не Покуда, то тот, чья карета. Вероятное дело, что карета и лакеи — не Покудины. Его довезли и отвезли опять к тому, кто герб князей Козельских самовольно взял да ещё франтит эдак по Москве, когда в белокаменной сама царица, весь Петербург и чуть не всё важнейшее дворянство со всей России ради коронования.
Целый день Сашок с Кузьмичом рассуждали: 'Как быть?'
На другой день, побывав на службе у Трубецкого, Сашок вернулся домой, обдумав и решив, что делать с Покудой. На его вопрос о дядьке Тит заявил, что старик ушёл.
'Опять к Квощинским, наверное, — подумал Сашок. — Может, ради меня и этой хорошенькой Тани. А может быть, и для себя. Эта нянюшка для него, старика, не стара. А лицом чистая, пригожая. Лет сорок ей. Ну, вдруг мой старый Иван Кузьмич сердечко своё защемил'.
Сашок засмеялся этой мысли, но тотчас прибавил, ворча вслух:
— Да… Меня вот охраняет от погубления, а сам небось… Знай только злится на Катерину Ивановну, что она гуляет близко от окошек.
И Сашок, войдя к себе в квартиру, невольно задумался об этой красивой женщине, которая так странно взглядывала всегда на него всякий раз, что он её встречал в садике на церковном дворе, и всякий раз, что она проходила мимо его окон.
И сколько раз он выходил и тоже гулял. И сколько раз они эдак встречались, и он мысленно горел от желания и нетерпенья разговориться с ней… И не мог… И сколько раз он даже почти молился, восклицая мысленно: 'Господи! Кабы она сама заговорила! Господи. Подай'.
Но красавица только взглядывала на него и молча проходила. И взглядывала с каждым разом всё как-то чуднее, удивительнее… Её красивые глаза будто говорили…
А говорили они такое:
'Ты милый, хороший… Ты мне люб… Чего же ты молчишь? Когда же ты заговоришь?'
Всё это Сашок отлично читал в глазах женщины и всегда мысленно отвечал:
'Отчего ты сама не заговариваешь… Я сейчас отвечу…'
И теперь он иногда начинал мечтать, сидя дома: 'Вот она идёт и вдруг упала… 'Ах!' Я бегу, подбегаю и говорю: 'Вы ушиблись?' А она: 'Нет! Ничего…' Вот бы и заговорили!'
Затем он мечтал: 'Кричат, бегают… Сумятица!.. Пожар! Горим! Где пожар? У князй?.. Нет, у пономаря Ефимонова пожар… Катерина Ивановна не выскочила. В огне. Помогите. Я кидаюсь в двери… Нет, уж лучше я в окно влез. Схватил её на руки и несу… А она меня обхватила и говорит: 'Спасибо. Я бы без вас сгорела!'
И Сашок, вдруг очнувшись от дум и мечтаний, вскакивал со стула и со злостью восклицал:
— Тьфу! Дурак! Малолеток! Нюня! Зачем тебе, дураку, пожар, когда она и без пожара к тебе льнёт… Нюня, как говорит княгиня. Правда это истинная.
На этот раз Сашок тоже замечтался, но его вдруг разбудил голос:
— Князинька! Лександр Микитич! А, князинька?
Пред ним стоял и приставал Тит.
— Чего тебе…
— Князинька! Мне от Катерины Ивановны отбою нет. Вот сейчас опять была. Я обтирал коня, а она в конюшню заглянула, спросила, где вы, да что… А там говорит: ты прости меня… Я обещался и вот пришёл к вам…
— Что? Что обещался? Кому?
— Ей пообещался и вот пришёл сказать вам, что она вышла со двора к Арбату.
— Ну так мне-то что же? — вдруг выговорил Сашок важно и делая удивлённое лицо.
— Говорит: скажи… может, и князь выйдет к Арбату же…
— Что-о? — невольно ахнул молодой человек и прибавил: — Она тебе это сказала?
— Точно так. Поди, говорит, Титушка, голубчик. Постарайся, чтобы князь вышел за мною. На церковном дворе и батюшка, и мой муж могут завидеть, а на улице ничего. Постарайся, я тебе, говорит, платок подарю. Ей-Богу, платок посулила. Ну вот…
Тит скромно улыбался и даже смущался.
Сашок сидел, поражённый всем слышанным. Он своим ушам не верил. И вдруг он порывисто встал, надел кивер, который только что снял с себя, глянул в зеркало и быстро вышел из комнаты.
Он чувствовал то же, что чувствует человек, кидающийся в самое пекло пожара.
— Да. Вот и пожар! — вымолвил он.
Уже спускаясь по ступенькам заднего крыльца, выходившего на церковный двор, он вдруг обернулся к конюху:
— Смотри, Тит. Не вздумай говорить Кузьмичу. Он тебя за эдакое съест…
— Как можно. Помилуйте… Я знаю… Да я бы и не пошёл к вам. Да из жалости. Уж очень она молила, чуть не плакала… Поди да поди, князя на меня выстави…
Но Сашок, румяный от волнения, даже не слыхал последних слов. Он шагнул и зашагал по двору, затем по своему переулку, а затем по широкой улице Арбата.
