В сумерки старуха, оставшись одна с правнуком, пока Алёнка пошла на деревню за молоком, сказала Титу загадочно:
— Ну-ка, паренёк, присядь ко мне да слушай! Тебе Алёнушка огород нагородила, потому как она ничего не знает. А ты вот слушай, что я скажу! Совсем удивительное! У меня моя дорогая барынька выспрашивала насчёт Алёнки. Я ей всё расписала, а она мне сказала, что этим делом надо заняться, что она узнает через своих приятелей, кто такие господа Орловы и какой-такой у них Матюшка, и если можно, то пошлёт кого-нибудь спросить Ивана Григорьевича, нельзя ли Матюшке дать отпускную не больше как рублей за тридцать. Коли будет удача, то она обещалась мне сказать. Но с тех пор я её не видала. Box ты и посуди: дело, стало быть, не совсем плохо. Почём знать, что она может? В палатах графа живёт. Её приятельница состоит при самой царице. А этакие люди могут больше, чем кто другой. Найдёт кого, кто съездит к Орловым господам и потолкует о Матюшке. Только ты ничего этого сестре не сказывай, не смущай её. Выйдет что — хорошо, а не выйдет — зря её нечего смущать.
— Да как ты сама, бабуся, думаешь, выйдет ли что? — спросил Тит.
— А кто же знает? Моя барыня милая прямо не обещала, а сказала только, узнаю, мол, кто такие Орловы господа, и коли можно, то один у меня есть человечек, который поговорит. Да кроме того, ещё достала она бумажку и карандашик и спросила, как Матюшку звать. Я сказала: 'Матюшка', а она спросила: 'Это что за имя?' Я сказала: 'Матвей'. А она очень смеялась.
— Почему? — удивился Тит.
— А Бог её знает! Смешно было… А там спросила ещё, нет ли другого Матвея у господ Орловых? Я сказала: 'Не знаю'. Тогда мы с ней на все лады потолковали, и я ей сказала, что он самоварник, а она опять карандашиком написала и опять спросила, что это такое. И опять смеялась, что он — самоварник.
— Почему? — спросил снова Тит.
— Да что ты, дурак, всё почему да почему! Я почём знаю? Смеялась, смешно, стало быть… А почему ей, голубушке моей, смешно, то нам, дуракам, знать нельзя.
— Коли она, бабуся, всё смеялась, то, может, всё смехом и кончится?
— И дурак ты! Смех смехом, а дело делом. — Старуха хотела ещё что-то рассказать правнуку, но завидела в окошко Алёнку и махнула рукой.
— Смотри ты, ни единого словечка ей. Не смущай сестрёнку. Может, и впрямь ничего не будет.
Тит, конечно, мысленно согласился с бабусей, что ничего сестре говорить не надо, а тем паче, что он из рассказа старухи вынес убеждение, что её барыня, которая с ней болтает о всякой всячине, конечно, и думать забыла о своём обещании. И что она, записывая, как звать Матюшку, всё смеялась, от этого пути не жди.
Ввечеру, как только солнце село, старуха и правнуки поужинали и легли спать. С восходом солнца все были уже снова на ногах. Алёнка была добра и весела, потому что видела во сне двух чёрных собак, которые её 'всю истрепали, всю на ней одёжу подрали'. Матюшка её от злых псов отбивал, но они его искусали в кровь и 'голову его отъели'.
— То-то ты кричала ночью! — заявил Тит, вспомнив.
— Да, кричала! И ещё бы не кричать, сам ты посуди. Смотрю я, а Матюшка без головы, и сказывает мне: 'Алёнушка, голову-то у меня псы отгрызли'. Я проснулась и принялась орать.
Старуха, выслушав сон внучки, объяснила, что этакого хорошего сна редко когда дождёшься. Стало быть, будут от Матюшки вести не худые.
Тит стал было ухмыляться недоверчиво, но Алёнка оживилась и заметила брату:
— Ты вот что, Титушка. Ты этак не ухмыляйся! Бабуся такая отгадчица, что всякий сон так тебе и распишет. Коли она говорит, что мой сон хороший, то, стало быть, так и есть.
— Знаю. Токмо, помню, бывало тоже, что бабуся и зря отгадывала.
Пред полуднем старуха собралась на свой огород. Тит хотел тоже пойти с ней — помочь нарвать побольше огурчиков и дотащить домой. Но едва только собрались они и отошли на несколько шагов от дома, как на опушке леса, окружающего палаты графа Разумовского, показался парень, который не шёл, а бежал.
Через мгновение и старуха и Тит узнали его сразу. Это был Матюшка. Завидя их, он уже припустился рысью и в нескольких шагах от них, махая руками, начал кричать:
— Вольная! Вольная!
Подбежав, он обнял старуху, расцеловался с ней, чуть не сбив её с ног, затем расцеловался с Титом и, стараясь передохнуть, выкрикнул:
— Воля! Воля! Отпустили! Вот она! В кармане!
И он вынул лист, на котором было что-то написано, а внизу была кудрявая подпись.
— Это вот, значит… Мне читали, Тут значится: 'отпускаю Матвея, вот, на волю, на все четыре сторонушки'. Вот тут значится 'Иван Орлов'!
Старуха была поражена, но улыбалась. И глаза её старые будто помолодели и сверкали. Тит, тоже изумлённый, стоял разинув рот.
— За сколько? — выговорила наконец Параскева. — И когда деньги платить?
— За сколько?! — . - вскрикнул Матюшка. — Бабуся, родимая! Ни за сколько! Даром! Даром! Пойми ты! Чудеса в решете… Я помру, ей-Богу, помру! Где Алёнка?
— Дома… Пойдём! — выговорил Тит, чувствуя, что у него всё ещё в голове какой-то туман. Вспомнив о сестре, он остановил приятеля за руку.
— Стой, Матюшка! Этак грех! А ну как всё вздор? Зачем сестрёнку смущать? Ведь этак обрадуешь, да потом окажется всё враками, она захворает с горя.
— Что ты, глупый! — закричал Матюшка. — Да эту бумагу все во двору читали, все меня поздравляли… Сам Иван Григорьевич вызывал, в руки мне её дал и сказал сам: 'Ну, Матюшка, ступай на все четыре стороны, лети вольной птицей. А отпущаю тебя потому, что мне так указано. А то бы не отпустил'.
И Матюшка, завидя вышедшую на крылечко Алёнку, бросился к ней бегом, крича то же слово:
— Вольный! Вольный!
— Уму помраченье, — сказал Тит, — Видно, и впрямь сила твоя барыня.
Параскева видела, как Матюшка обнял её правнучку и целовал без зазрения совести, зная, что они всё видят. И старуха начала утирать сухие глаза, которые плакали без слёз.
XI
Переезд в дом дяди сильно повлиял на молодого человека. Прежде всего совершенно изменился его образ жизни. У себя на квартире он вставал и, по выражению дядьки, тыкался из угла в угол, то присаживаясь к окошку поглазеть на улицу, то выходя во двор и в конюшню поглядеть на лошадь и поболтать с Титом. Затем он отправлялся на ординарные услуги, вздыхая о том, что он исполняет у Трубецкой должность 'побегушки'. А затем, возвратясь домой, он опять не знал, что с собой поделать.
Немудрено, что при этакой жизни он чуть не 'загубился', по выражению того же Кузьмича, с красивой пономарихой. Понятно, что из-за этого скучного препровождения времени он заявил Кузьмичу, что готов равно и жениться и удавиться.
Теперь время шло совершенно на иной лад. В доме дяди бывали с утра гости, и Александр Алексеевич требовал, чтобы племянник был у него, знакомился со всеми, кто приезжает, а за отсутствием дяди принимал бы гостей. Много раз уже повторял князь Сашку:
— Почитай ты себя не племянником, а моим родным сыном! Стало быть, если отца в доме нет, то сын — хозяин и должен его замещать во всём.
И если когда-то Сашок жаловался дядьке, что чувствует в себе мало светскости, что, как только много народу, у него уходит душа в пятки, то теперь, в несколько дней, молодой человек развернулся и, уже не смущаясь, принимал гостей дяди и сам отправлялся в гости.
В его распоряжении было три экипажа и до дюжины лошадей, которых так и определяли 'выездом
