Если б г. Юркевич был спиритуалистом действительным, он не толковал бы снов посредством накопления мокрот, он не изъял бы из сферы душевной самодеятельности целой области снов, области, в которой этой самодеятельности представляется наиболее простора и независимости; наконец, он не сказал бы, что сделает из бумажки, на которой написано возражение его антагониста, известное ему употребление. Если он все это допускает, то этим самым доказывает, что он материалист, и притом материалист весьма дешевого свойства, материалист вроде тех, которые наивно полагают, что материализм заключается в обжорстве, половых отправлениях и в приготовлениях к тому процессу, о котором он так остроумно намекнул в своей лекции.
С другой стороны, если б перед г. Юркевичем была другая публика, менее зараженная материализмом дешевым, то она не поощрила бы профессора. Не найдя сочувствия своей выходке, профессор, конечно, только пискнул бы и покраснел. Быть может, он принялся бы за возражения своего противника, быть может, он и доказал бы их опрометчивость, ибо кто же знает, какая мысль носится у г. Юркевича на волнах душевного настроения? А теперь вот, сложил бумажку да и думает, что вконец поразил своего противника!
Увы! тут все правы! прав г. Юркевич, ищущий популярности посредством складыванья бумажки, и права публика, поощряющая такие искания популярности посредством складыванья бумажки. Прав даже редактор «одной почтенной московской газеты», принимающий участие в рукоплесканиях. Все они из своего миросозерцания не вынесли ничего иного, кроме хладного озлобления, все они еще насквозь пропитаны тем страшным потом ненависти, который, будучи неопрятным сам по себе, заражает тою же неопрятностью и все то, до чего он хотя случайно прикоснется…[74]
Секретное занятие
Комедия в четырех сценах
Сцена I
Театр представляет кабинет М. Н. Каткова; посредине стоит огромный письменный стол, за которым сидит сам Михаил Никифорович, перед ним на столе лежит кусок колбасы, завернутый в клочок «Нашего времени»; но из открытого среднего ящика стола выглядывает развернутый № «Современника», который М. Н. пожирает с такою жадностью, что даже не замечает, как в комнату входит обойщик.
М. Н. Катков
Обойщик. Гардины вешать прикажете?
М. Н. Катков
Обойщик. Гардины вешать прикажете?
М. Н. Катков. Вешай! Вешай!
Обойщик. Слава богу, ваше благородие.
М. Н. Катков
Обойщик. Так-с.
М. Н. Катков. То есть что вы свободны-то… ну да, это я!.. то есть, ты понимаешь, сделал-то не я, а я настоял!
Обойщик. А как же, ваше благородие, ребята сказывали, что это Александр Иваныч Кошелев!*
М. Н. Катков. Ребята врут, любезный простолюдин! Это я да Василий Александрыч Кокорев* — вот кто!
Обойщик. Покорно вас благодарим, ваше благородие!
М. Н. Катков. Ничего… ничего! вешай гардины, добрый простолюдин!
Н. Ф. Павлов
М. Н. Катков
Н. Ф. Павлов. И вам не стыдно читать?
М. Н. Катков. Я ничего не читал… я ничего не читал! я… я просто ел!
Н. Ф. Павлов. Еще запирается! а ну-те, покажите-ка, что у вас там, в среднем-то ящике!
М. Н. Катков. Нет, я, право, ничего не читал! то есть я читал…
Н. Ф. Павлов
Сцена II
Театр представляет кабинет П. М. Леонтьева; обстановка почти та же самая, что и в предыдущей сцене, с тою лишь разницею, что место М. Н. Каткова занимает П. М. Леонтьев. Точно так же подкрадывается сзади Н. Ф. Павлов и неожиданно щекотит у П. М. под мышками.
П. М. Леонтьев
Н. Ф. Павлов. Нет, это не шутки, а позвольте-ка узнать, чем вы занимаетесь?
П. М. Леонтьев
Н. Ф. Павлов. Еще запирается! Эх, господа, господа! точно вы маленькие! Да в ящике-то у вас что, государь мой?
П. М. Леонтьев
Н. Ф. Павлов. Ничто мне так не противно, как притворство! Показывайте, государь мой!
П. М. Леонтьев. Но уверяю вас, Н. Ф., уверяю вас…
Н. Ф. Павлов
Сцена III