Или:
— Уж я, брат, ему рожу-то салил, салил, так он даже обалдел под конец!
— Неужто?
— Право! глядит, это, во все глаза и не понимает, ни где он, ни что с ним… только перевертывается!
— Ха-ха-ха!
Козелков потихоньку встал с своего места и направил шаги в бильярдную.
— Бюрократ! — пустил ему вслед Гремикин.
«Отчего они меня так называют! отчего они не хотят мне довериться!» — мучительно подумал Козелков, услышав долетевшее до него восклицание.
Но в бильярдной происходила целая история.
— Кто смеет Олимпиаду Фавстовну здесь упоминать? — гремел чей-то голос.
— Да уж это так! была бы здесь Олимпиада Фавстовна, она бы не позволила тебе рыло-то мочить! — отвечал другой, не менее решительный голос.
— Как ты смел самое имя жены моей в этом кабаке произносить? — настаивал первый голос.
— Да уж это так! часто уж очень, брат, к водке прикладываешься!
Митенька не решился проникать далее и полегоньку начал отступать к дверям. Ему даже показалось, что кто-то задушенным голосом крикнул «караул», но он решился игнорировать это обстоятельство и только спросил у швейцара, суетившегося около него с шинелью:
— Каждый день у вас так бывает?
— Кажный, вашество, день!
Как-то легко и хорошо почувствовал себя Дмитрий Павлыч, когда очутился на улице и его со всех сторон охватило свежим морозным воздухом. Кругом было пустынно и тихо, только кучера дремали на козлах у подъездов, да изредка бойко пробегал по тротуарам какой-нибудь казачок, поспешая в погребок за вином. Козелков хотел вывести какое-нибудь заключение из того, что он видел в тот вечер, но не мог ничего сообразить. С одной стороны, он понимал, что не выполнил ни одной йоты из программы, начертанной правителем канцелярии; с другой стороны, ему казалось, что программа эта должна выполниться сама собой, без всякого его содействия.
«С божьею помощью…» — подумал он и в это самое время поравнялся с квартирою Коли Собачкина.
Квартира Собачкина была великолепно освещена и полна народу. По-видимому, тут было настоящее сходбище, потому что все «стригуны» и даже большая часть «скворцов» состояли налицо. Митеньку так и тянуло туда, даже сердце его расширялось. Он живо вообразил себе, как бы он сел там на канапѐ и начал бы речь о principes; кругом внимали бы ему «стригуны» и лепетали бы беспечные «скворцы», а он все бы говорил, все бы говорил…
— Итак, messieurs! если на предстоящее нам дело взглянуть с точки зрения вечной идеи права… — заговорил было Козелков вслух, но оглянулся и увидел себя одного среди пустынной улицы.
А у Коли Собачкина было действительно целое сходбище. Тут присутствовал именно весь цвет семиозерской молодежи: был и Фуксёнок, и Сережа Свайкин, и маленький виконтик де Сакрекокен*, и длинный барон фон Цанарцт, был и князек «Соломенные Ножки». Из «ненаших» допущен был один Родивон Петров Храмолобов, но и тот преимущественно в видах увеселения. Тут же забрался и Фавори, но говорил мало, а все больше слушал.
Собрались; уселись в кружок против камелька и начали говорить о principes*.
Юные семиозерцы были в большом затруднении, ибо очень хорошо сознавали, что если не придумают себе каких-нибудь principes, то им в самом непродолжительном времени носу нельзя будет никуда показать.
— Позвольте, messieurs, — сказал наконец Коля Собачкин, — по моему мнению, вы излишне затрудняетесь! Я нахожу, что principes можно из всего сделать… даже из регулярного хождения в баню!
Присутствующие несколько изумились.
— Во всяком случае, это не будут крестовые походы! — скромно заметил Фуксёнок.
— Не прерывай, Фуксёнок! и вы, господа, не изумляйтесь, потому что тут совсем нет никакого парадокса. Что такое principe? — спрашиваю я вас. Principe — это вообще такая суть вещи, которая принадлежит или отдельному лицу, или целой корпорации в исключительную собственность; это, если можно так выразиться, девиз, клеймо, которое имеет право носить Иван и не имеет права носить Петр. Следовательно, если вы приобретете себе исключительное право ходить в баню, то ясно, что этим самым приобретете и исключительное право опрятности; ясно, что на вас будут указывать и говорить: «Вот люди, которые имеют право ходить в баню, тогда как прочие их соотечественники вынуждены соскабливать с себя грязь ножом или стеклом!» Ясно, что у вас будет принцип! Ясно?
«Стригуны» молчали; они понимали, что слова Собачкина очень последовательны и что со стороны логики под них нельзя иголки подточить; но в то же время чувствовали, что в них есть что-то такое неловкое, как будто похожее на парадокс. Это всегда так бывает, когда дело идет о великих principes, и, напротив того, никогда не бывает, когда идет речь о предметах низких и обыкновенных. Так, например, когда я вижу стол, то никак не могу сказать, чтобы тут скрывался какой-нибудь парадокс; когда же вижу перед собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления и проч., то в сердце мое всегда заползает червь сомнения и формулируется в виде вопроса: «Ведь это кому как!» Для чего это так устроено — я хорошенько объяснить не могу, но думаю, что для того, чтобы порядочные люди всегда имели такие sujets de conversation[48], по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно, а другие — ораторствовать отрицательно, а в результате… du choc des opinions jaillit la vérité![49] Так точно было и в настоящем случае. «Стригуны» сознавали, что Собачкин прав, но в то же время ехидные слова Фуксёнка: «А все-таки крестовых походов из этого не выйдет!» — невольно отдавались в ушах. Собачкин угадал молчание, последовавшее за его словами.
— Я понимаю, — сказал он, — вас сбивают с толку крестовые походы… Mais entendons-nous, messieurs![50] Я совсем не из тех, которые отрицают важность такого исторического précédent[51], однако позвольте вам заметить, что ведь в крестовых походах участвовали целые толпы, но разве все участвовавшие получили право ссылаться на них? Нет, это право получили только les preux chevaliers! [52] Вы слышите… вы чувствуете, что и здесь сила совсем не в факте участия, а в праве ссылаться на него… Ясно?
Собачкин окинул присутствующих торжествующим взором; «стригуны» поколебались и начали что-то понимать.
— Пропинационное право*…— задумчиво пробормотал длинноногий фон Цанарцт.
— Mais vous concevez, mon cher[53], что право хождения в баню я привел вовсе не с точки зрения какой-нибудь драгоценности!
— Пропинационное право полезно было бы получить… — еще раз, и задумчивее прежнего, повторил Цанарцт.
— Господа! в шестисотых годах, в Малороссии, жиды имели право… — заикнулся Фуксёнок.
— Так то жиды! — отвечал Собачкин и бросил такой леденящий взор, что Фуксёнок даже присел.
— Messieurs! расшибем Фуксёнку голову! — вдруг воскликнул князек «Соломенные Ножки», как бы озаренный свыше вдохновением.
— Браво! браво! расшибем Фуксёнку голову! — повторили «скворцы» хором.
— Chut, messieurs![54] Ваша выходка напоминает каннибальское времяпровождение нашего старичья! Я уверен, что они даже в настоящую минуту дуют водку и занимаются расшибанием кому-нибудь головы в клубе — неужели вы хотите идти по стопам их! Ах, messieurs, messieurs! — неужели же и действительно такова наша участь, что мы никогда не будем в состоянии ни до