Я поднялся, снял очки и приставил к глазам инфракрасный бинокль. Действительно, на дальнем конце площадки, совсем рядом с последним навесом, стояло что-то наподобие идола. Конечно, скульптурным изображением это было назвать нельзя: обыкновенная палка в человеческий рост, воткнутая в землю, а на уровне поясницы – подобие юбки из тех же банановых листьев, которые использовались сентинельцами и в качестве основного строительного материала. Однако самое удивительное, что на вершине этого шеста висел настоящий человеческий череп, а под ним – гирлянда из множества одинаковых костей.
– Это челюсти, – мягко подсказала мне Савитри. – Вполне типичная картина для Андаманских островов.
– Надеюсь, эти реликты позаимствованы не у белого человека?
– Сложно сказать. Скорее всего, нет. Это символ поклонения предкам. И череп, по-видимому, тоже принадлежит какому-то видному прародителю – может быть, родоначальнику данного поселения.
– Тогда понятно, – кивнул я, вновь присаживаясь. – На Новой Гвинее такой способ почитания предков тоже в большой моде. Там не только вешают черепа на всеобщее обозрение, но и делают мумии наиболее выдающихся сограждан. Умершего вождя кладут в корзинку из листьев и вешают над кострищем: лет через десять его тело закоптится до состояния полной мумификации, после чего его, как самое ценное сокровище, будет хранить у себя в хижине новый вождь – прямо возле ложа. В некоторых деревнях в центре Папуа таким мумиям по три-четыре сотни лет.
– Да, я слышала об этом. В материковой Индии таких обычаев нет. Интересно другое: идол стоит на южной стороне селения, возле тропинки, ведущей дальше, к центру острова. Это значит, что к югу могут быть расположены главные места поклонения. Вы, видимо, правы: нам нужно двигаться туда.
Мы решили осторожно обойти деревню по джунглям, чтобы, как выразилась на своём жутком русском языке Савитри Пали,
Этой тропе было, похоже, много лет – она казалась хорошо утоптанной и удобной даже для того, чтобы двое могли на ней свободно разминуться. По всей вероятности, мы выбрались на одну из главных «магистралей» острова, идущую с севера на юг. Поэтому передвижение наше стало ещё более медленным и осторожным, ибо за каждым деревом могла оказаться деревня или, хуже того, её обитатели, к встрече с которыми мы совершенно не были готовы.
Однако ни того, ни другого мы так и не увидели, потому что вместо деревни из шалашей нашему взору неожиданно открылась совершенно потрясающая картина.
Я видел в своей жизни множество храмовых построек. Церкви, мечети, костёлы, буддийские гомпы, японские тайся и индуистские ступы всегда были в числе наиболее излюбленных объектов моей фотокамеры, и многообразие религиозной архитектуры во всех странах мира всегда подвигало меня на самые отчаянные подвиги. Я пробирался под видом туарега в соломенно-глиняные мечети африканского Мали, читал охранникам суры из Корана, чтобы в качестве истого мусульманина проникнуть в пятницу в знаменитый иерусалимский Купол Скалы[21], карабкался по скалам в пещерные церкви Болгарии и однажды едва не погиб, застигнутый местными жителями в родовом храме племени дзай в Северном Вьетнаме – храм после моего краткого визита пришлось заново освящать. Для меня религия – часть культуры, причём одна из самых ярких и интересных, и, как и всякий убеждённый атеист, я значительно больше знаю об обрядах, истории и философии различных верований, чем многие верующие.
Но таких храмов я не видел ещё ни разу. Перед нами лежала расчищенная от деревьев и лиан пустая круглая площадка диаметром метров в тридцать, посреди которой на четырёх шестах был сооружён навес из рыболовной сети с наваленными на неё огромными листьями – некое подобие крыши. Рядом с навесом догорал покинутый, судя по всему, несколько часов назад костёр, и при последних всполохах углей можно было видеть, что под навесом лежал огромный чёрный валун, возвышавшийся над землёй на высоту около метра: настоящий камень, каких не было и быть не могло на коралловом острове вроде Сентинеля. Камень был совершенно гладким, его поверхность играла матовым блеском. С нашей, северной, стороны на почти горизонтальной поверхности этого валуна находилась небольшая дверца, слегка выпуклая, точно повторяющая рельеф камня. И дверца эта, когда я осветил её фонарём, сверкнула чистым золотом.
– Разрази меня гром, – прошептал я Савитри, хотя с самого начала путешествия мечтал громко воскликнуть эти слова, вспугнув при этом стаю экзотических птиц на окрестных деревьях.
– Господи, что это? Откуда здесь такая огромная скала?! – не меньше моего удивилась моя спутница, делая шаг вперёд.
Вот именно этого-то и не стоило делать, потому что я едва успел удержать её за руку от падения в глубокую яму, вырытую возле самого камня. В ней, на глубине двух-трёх метров, белела груда человеческих костей. Скелеты лежали друг на друге, почти не рассыпаясь, десятки скелетов – все они принадлежали взрослым и, похоже, весьма высоким людям.
Савитри быстро сориентировалась, отступив от края открытой могилы.
– Жертвоприношения! Скелеты кажутся совсем целыми – их, видимо, душили или травили чем-то. Жуткое зрелище.
– Вам не кажется, что эти жертвы были ростом значительно выше сентинельцев? – высказал я страшную догадку.
– Кажется… – Она оглядела меня. – Да, похоже, они были ростом с вас.
– Ну, спасибо! – Я шагнул назад. Стоять у края открытой могилы себе подобных было не очень-то приятно.
Мы обошли чёрный камень и наклонились над золотой дверцей.
– Если бы не склад человеческих останков, похоже было бы на храм Кааба в Мекке, главное святилище мусульман, не находите? – спросил я.
– Не знаю… Смотрите-ка.
Направленные лучи обоих наших фонарей сошлись на дверце причудливого каменного склепа, выхватив из темноты изящное выпуклое изображение быка. Бык стоял к нам левым боком, мрачно опустив голову с длинными кривыми рогами, и насупленно глядел перед собой, охраняя сокровище, замурованное в камне. От его морды к самой земле спускалась огромная волнистая борода, рельефно вырезанная талантливым древним художником. Больше ничего на дверце изображено не было, и её золотая поверхность полыхала в свете нашего фонаря матовым тёмно-жёлтым заревом.
– Ничего исламского в этом изображении я не вижу, – сказала Савитри. – Вы же знаете, что мусульманам-суннитам запрещено изображать животных, не говоря уже о том, чтобы поклоняться им.
– А индуизм?
– Тоже нет. В нашей мифологии есть священный молочно-белый бык Нанди, на котором ездит великий Шива, но изображается он совсем по-другому. Судя по форме рогов, это вообще не бык, а скорее тур – дикое копытное, которое водилось в Евразии много веков назад. В Евразии, но, конечно, не на этих островах.
– Похоже. Но вы же понимаете, Савитри, что эта дверца не могла быть сделана местными жителями. Они бы и нишу в камне не смогли выдолбить, зубами разве что прогрызть.
– Понимаю.
Я встал, выключил фонарь и прислушался, но вокруг лишь умиротворённо шумел лес: жужжание цикад, шелест ветра высоко в кронах деревьев и чуть поодаль – одинокий стук ночной птицы. Я вновь присел рядом с Савитри. Ни один из нас не смел дотронуться до дверцы руками.
– Откроем?.. – наконец вырвалось у меня.
Золотое изображение быка было гладким и выглядело очень старым. Дверца же была закрыта плотно, подогнана под проём с идеальной точностью. Мы попытались поддеть её ножами, но лезвие не могло проникнуть в тончайшую щель между золотом и камнем. Дверца сидела крепко, хотя мы оба видели, что она не вмурована в камень.
– Разбить? – цинично предложила Савитри Пали, которой по должности вообще-то полагалось охранять быт и культуру Андаманских островов от посягательств горе-исследователей вроде меня. В её глазах играло выражение профессионального расхитителя гробниц.
– Вы с ума сошли! – зашипел я на неё. – Ни в коем случае! Такая вещь… Сейчас что-нибудь
