– Ты не единственный, – говорит он, прохаживаясь вдоль стеллажей и разглядывая кассеты, но не проявляя к ним никакого интереса.
Под пальто на нем надеты серый свитер с отложным воротником и хлопчатобумажные брюки того же цвета.
– В прошлом году я чуть было не уехал в Китай, – сообщаю я ему.
– Далековато, а?
– Помнишь Вей Пин из «Великой стены»?
Эду притворяется, что силится вспомнить, хотя помнит прекрасно, потому что память у него превосходная, однако это ему и не нравится.
– Что с ней?
– Не знаю, и хоть прошло уже много времени, я все еще помню, как она открывает нам дверь ресторана, одетая в китайскую пижаму, с шиньоном и фарфоровым личиком. Тебе не кажется, что в восточных женщинах есть что-то особенное?
– Все у них, как у других.
– Я не думаю, что во всех странах все одинаково.
– Ты наивен. Везде одно и то же. Все зависит от тебя, от твоего личностного восприятия.
Он кладет перчатки на прилавок. Они сохраняют форму пальцев и суставов, как будто живут собственной жизнью.
– Давно не бывал в этих краях?
– Угомонись, сядь и посмотри на меня своими бездонными голубыми глазами, чистыми и невинными, каких никто на свете не видывал. Моя мать говорит, что очень постарела.
Я ничего не отвечаю, не хочу рассказывать ему о своей матери.
– Вообще-то она не более одинока, чем другие, но кажется, что она именно такая и есть, – говорит он.
– Она всегда казалась такой, – отвечаю я, – даже тогда, когда ты жил с ней. Так что тебе нечего беспокоиться.
– Можно попросить тебя об одной услуге? – спрашивает он, осторожно рассматривая одну из коробок.
Я ожидаю продолжения.
– Мне хотелось бы, чтобы ты время от времени навещал ее, хотя бы только для того, чтобы сказать ей «привет». Не думаю, что прошу о многом. Когда, например, во время своих пробежек ты подбегаешь к дому, нажми звонок, скажи «привет» и беги дальше. Эти маленькие знаки внимания очень нравятся моей матери.
– Я больше не бегаю. Провожу здесь целый день.
– Это всего лишь любезность. Не знаешь, как оказать любезность? Мало же ты знаешь о жизни.
Таня просила меня позаботиться о нем, а он теперь просит позаботиться о его матери. За кого они меня принимают?
– Сделаю все, что смогу, – отвечаю я.
Закрыв клуб, я еду с Эду к нему домой. Он ездит на машине матери, потому что теперь обитает в Мексике, где живет и Таня со своим гангстером.
– Фактически я больше ничем, кроме путешествий, не занимаюсь. Постоянно нахожусь одной ногой здесь, другой – там, – рассказывает он.
– Очень активная жизнь, правда?
Он закрывает глаза, как будто устал, и садится в машину. «Аполлон» постепенно уходит назад. Он построен в форме пирамиды из стекла, и пока еще непогашенные огни остаются в пустоте, светят, как маленькое созвездие из небытия.
Мы проезжаем мимо бензоколонки и выезжаем на дорогу, обсаженную с обеих сторон деревьями. Потом поднимаемся по улице», на которой я живу, и дальше – на холм, оставляя по сторонам деревья, тропинки, заборы и остекленные портики, погруженные в полутьму. Я думаю над тем, как далеко пойдет моя мать в своем альтруизме, почему она должна быть постоянно довольна и что плохого в наступлении второй половины дня.
– Ты имеешь какое-нибудь отношение к наркотикам? – спрашиваю я Эду не задумываясь.
– Ты мне таких вопросов не задавай, я на них отвечать не собираюсь, – отвечает он, ничуть не удивившись.
– А мне все равно, – замечаю я. – Я ни во что свой нос совать не собираюсь.
– Живу я хорошо, – говорит Эду, – очень хорошо, и до сих пор никого не убил.
Он паркует машину на улице, и мы открываем калитку, ведущую в сад. Эду закуривает сигаретку и смотрит на звезды. Небо чистое. Венера поблескивает прямо над крышей дома, над ее коньком, словно ее, единственную, специально там повесили. Слева луна в последней четверти. Она висит значительно ниже, чем остальная часть небосвода. В абсолютном покое ночи слышится отдаленный лай собаки, и тишина плывет волнами над крышами домов. Светятся окна, а луга, сосновые рощи и горы погружены в голубой мрак.
– Почему мы так страдаем, хотя являемся, по сути дела, ничтожествами? – спрашивает вдруг Эдуардо.
Рядом с бассейном растут две пальмы, которые на фоне неба кажутся небольшими темными пятнами. Мы идем по краю бассейна друг за другом. Свет холодными водоворотами отражается на поверхности бассейна. Летом вода была настолько прозрачна, что была видна во всех подробностях мозаика на дне.
– Кстати, Вей Пин из «Великой стены», – говорит Эду, – теперь я ее вспомнил.
– Хотелось бы снова увидеть ее.
– Зачем? Она, наверное, изменилась.
– Мы тоже изменились, но от этого не перестали существовать.
– Но мы не изменились в одночасье. Мы присутствовали в процессе изменения, а она – нет.
– Зачем уделять этому столько внимания? – спрашиваю я.
– Я хочу сделать тебе одно предложение, – говорит он. – Дело заурядное.
Я смотрю на него, ожидая продолжения, и несколько раз топаю, чтобы почувствовать ответную реакцию ног. Теперь я уже не знаю, что и думать. То ли он пришел ко мне, чтобы сделать мне какое-то предложение, то ли делает мне предложение в качестве предлога, чтобы видеться со мной. Сложная ситуация.
– Ты можешь заработать пятнадцать тысяч только за то, что сохранишь у себя один ключ.
Тут же становятся слышны невнятные мяуканья и жалобный скулеж, доносящиеся из консультации.
– Только за это?
– Даю слово. Это тебя ни к чему не обязывает. Ты держишь у себя ключ, пока его у тебя не попросят.
– Кто его попросит? Только ты?
– Да, и никто больше.
– Даже не Таня?
– Нет, и не она.
– Она счастлива?
– Ты нерачительный человек. Поистине нерачительный. По-твоему, в жизни нет ничего, кроме проблемы: быть или не быть счастливым. Существует много других состояний. Риск, например, вызывает особый вид эйфории.
Я с облегчением думаю, что в моих воспоминаниях Таня – единственное, что остается важным.
– Теперь у нее длинные волосы, и она почти ничего не ест, лишь бы не потолстеть. С утра до вечера она только и знает, что отдает всем указания.
Я страдаю от призрачного видения белого халата Ветеринара, который выходит из консультации и прогуливается по саду, а также невыразительных глаз Марины. Вспоминается Уго, который теперь уже, наверное, слишком стар, чтобы почувствовать мое присутствие, а может быть, вообще уже умер. Нельзя,
