вспомнил, что вы с ней вообще не разговариваете.
Я продолжаю оставаться невозмутимым, но внутри у меня уже горит огонь, и я не знаю, справлюсь ли с ним.
– Мы разговаривали, но очень мало, – отвечаю я.
– Ты думал, Соня уйдет к тебе, да?
– Я никогда об этом не думал.
– Молодые. Молодые вы еще. Несерьезные люди. Вы обабились, не понимаете женщин. Как, ты думал, поступит Соня? Думал как?
– Мне ничего от нее не надо, правда.
– Скоро ты вылетишь отсюда со своими глупостями. Когда закончится месяц. Ножками на улицу. Мы закрываемся. Но до того, чтобы все было в ажуре, понял, нет?
Я соглашаюсь, надеясь, что эти пытки скоро закончатся. Не хочется думать о том, что такое могла сказать ему Соня, так как, что бы она ему ни сказала, самым болезненным для него была бы правда.
Он смотрит на меня, не зная, как бы отстегать меня еще, надевает пальто и направляется к двери. Но прежде чем открыть ее, поворачивается и говорит:
– Я не собираюсь читать тебе проповедей. Я тебе не отец, но ты избрал плохой путь, самый плохой из всех – решил охмурить меня.
У меня не хватило смелости защищаться. Наверное, надо было сказать что-нибудь в свое оправдание, но я сдержался и поэтому был рад всему, в чем бы Соня меня ни обвинила. Тут же мне приходит на ум, что женщине в пальто с большими лацканами придется с нового месяца ходить значительно дальше в поисках своих видеокассет и что у нее не будет достаточного доверия к другим людям, чтобы попросить то, что ей нужно.
Без пятнадцати тысяч Эду и без этой работы единственное, что мне остается, – это воображаемый видеоклуб, который мне, возможно, подарит доктор Ибарра. Пока я решаю ничего не говорить матери. Меня вполне устраивает призрачный покой, в котором я ее нахожу, возвращаясь домой, проделав пешком весь путь от «Аполлона» до дома.
– Мне не нравится, что ты ходишь пешком ночью по неосвещенным улицам. С каждым днем ты все меньше испытываешь страх, и это плохо.
– Как дела с домами? – спрашиваю я ее.
– На пляже в районе Коста-Брава нашли труп, который мог бы быть трупом Эдуардо, – говорит мать. – Звонил его отец. Ему хотелось бы поговорить с тобой.
– Я устал, – отвечаю я. – Сегодня не хочу ничего слышать об Эдуардо.
Я разваливаюсь на диване, мать подходит ко мне и гладит по голове. Я принимаю эту ласку скрепя сердце, чего она не замечает, потому что теперь замечает лишь то, что ей хочется замечать.
– Ты правильно поступаешь, сын. Я не хочу, чтобы на тебя давили. Каким бы большим другом Эдуардо ты ни был, не в твоих силах вернуть его им.
Если бы не гнусавость в голосе матери, меня порадовала бы логичность ее суждения. Она приближает свое лицо к моему. Я знаю, что все любят своих матерей, и меня огорчает то, что она прислоняется своим лицом к моему, не имея причины заставлять меня сомневаться в моей любви к ней.
– Не могу себе представить, чем мог заниматься Эдуардо в районе Коста-Брава, – говорю я, поднимаясь с дивана, чтобы держаться на почтительном расстоянии.
– Ну и что с того, – говорит она. – Какое значение это имеет теперь?
– Честно говоря, я сомневаюсь в том, что это тело Эдуардо. Думаю, Эдуардо не собирается появляться ни живым, ни мертвым. – При этом я думаю не столько об Эдуардо, сколько о своей новой матери, смелой и ласковой матери конца второй половины дня и начала ночи в окружении теней сада и слухов, распространяемых теми, кто находится там, вдалеке, за туманной завесой и той завесой, которой нас накрывают те, кто вершит счастливыми и несчастными судьбами. – Особой причины веселиться нет, – говорю я с оттенком упрека, потому что она весела не из-за меня и не из-за того, что происходит в жизни, которой я живу, а от своих походов в туалет и возвращений из него.
– Предпочитаешь, чтобы я была печальной?
– Нет, нормальной.
– Ты хочешь, чтобы я не была бы ни печальной, ни веселой, так?
– Мне хотелось бы, чтобы твое настроение зависело от состояния твоей души.
– Ну и что? Состояние моей души и заставляет меня быть такой. Я не понимаю, что тебя беспокоит?
– Хорошо-хорошо, – говорю я, поднимаясь по лестнице в свою комнату.
Мать смотрит на меня, изменившись в лице.
– Мне приходится думать о нас обоих. Ты этого не понимаешь? И порой мне приходится нелегко. Жить вообще нелегко. Мне не хочется, чтобы ты это услышал. Не хочется об этом говорить. Но жить нелегко. Приходить к концу дня с грузом всего пережитого за этот день. Слово «терпеть». Ты его когда-нибудь слышал? Я не хочу, чтобы ты слышал подобные слова. Ты молод, ничего не знаешь, и нет причин для того, чтобы ты это знал.
– Скажи, чего я не знаю.
– Не мне говорить тебе это. Время сделает это за меня.
В этот моменту меня возникает мысль о том, что если я когда-нибудь окажусь на грани отчаяния, то застрелюсь. И что я ни в коем случае не буду иметь детей, чтобы не показывать им свое отчаяние. Я вполне убежден в том, что буду рад, если она выйдет замуж. У меня пока нет представления о том, когда она переселится со своими наркотиками в новый дом, где ей придется искать тайники, чтобы спрятать их от глаз мужа, вооруженных очками в позолоченной оправе.
– И не мечтай, что я буду жить вместе с тобой и твоим дантистом! – кричу я ей сверху.
– Уже не мечтаю. Я перестала мечтать десяти лет от роду.
Я надеваю рекламную майку «Аполлона», в которой сплю, и ложусь в постель с Библией в руках. Сознание того, что я читаю Священное писание, в котором не все понимаю, привносит в мою душу великий покой.
Вчера вечером я нарушил призрачный покой матери, а в видеоклубе – свой собственный. Гармония существует только на другой стороне, в конце автострады, в квартире, точнее, в раю. Но из рая нас, надо думать, скоро изгонят. Настанет время, когда придется закрыть дверь, отойти от нее и окунуться с головой в то, что этот рай окружает. А то, что его окружает, не настолько чисто и ясно, чтобы его можно было бы представить себе хотя бы мысленно, ибо оно покрыто теми самыми тенями, которые делают неясным даже самый ясный солнечный день.
Самых постоянных клиентов я предупреждаю, что видеоклуб в скором времени закроется, в чем тут же раскаиваюсь, так как они настойчиво требуют объяснить, почему принято такое решение. Я им отвечаю, что это зависит от моего шефа и нет смысла ломать над этим голову. Среди клиентов прошел слух о закрытии, и они выражают мне свое соболезнование, что мне совсем не нравится. Поскорее бы уж наступал конец месяца, получить бы то, что мне положено, и поспешить в родные пенаты. Пришел и Эйлиен, чтобы сказать мне, что в спортивном комплексе нужен человек вроде меня. И странная вещь, прежде чем Эйлиен открыл дверь, я ожидал увидеть большую тень, покрывающую горы, которые вырисовываются на горизонте, и деревья, которые окружают «Аполлон», а также машины, оставленные на парковке у главного входа. Тень миротворящую и гармоничную, как страница Библии.
Я говорю ему, хотя он меня об этом не спрашивал, что об Эдуардо ничего не известно, и он отрицательно качает головой.
– И не будет ничего известно, – отвечает он.
– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я его.
– Это чистая интуиция, – говорит он.
Он подходит к окну, смотрит вдаль, на горы, которые сейчас закрывают небо, а потом исчезнут в пустоте, и говорит:
– Нет никаких признаков жизни. Он не хочет существовать.
Попросить бы его объяснить мне смысл сказанного, но я не хочу быть таким же надоедливым, как мои клиенты, которые просят рассказать подробно о закрытии лавки, когда и так ясно, что я не хочу об этом
