Глава двадцать девятая
Когда я вернулся в Хэрроу, для восстановления любви к человечеству мне требовалась неделя в одиночной камере. Я, как положено, представил родителям полный отчет о каникулах в трех предложениях и спрятался в спальне. Не читал, не смотрел телевизор, не выходил наружу – ел и сидел в углу, пуская слюни, пытаясь вспомнить разницу между Веной и Мадридом (или это Бордо) – или это было в Праге? Нет, в Париже! В Барселоне?
Путешествие многому меня научило.
В этом оцепенении я часто думал о том, как сильно ненавижу Барри. Я был просто счастлив, что больше не нужно выносить все эти его манеры, привычки, фразочки или запахи. Потом, однажды утром, я понял, что он был мой лучший друг, мы только что провели вместе изумительный месяц, и теперь он знает меня лучше, чем кто-либо в мире за пределами моей семьи. Внезапно я почувствовал, что он мне близок, как никогда раньше.
Спячка закончилась, я восстановил речевые способности и позвонил Барри. Он рассказал, что приехал в Ноттинг-Хилл и обнаружил, что квартира занята парой синоптиков с телевидения, которые, по их словам, въехали туда неделю назад. Он поехал к родителям и нашел там письмо от миссис Мамфорд, в котором она сообщала, что вернулась к мужу и детям.
Барри сообщил, что проплакал всю неделю.
Хотя, с одной стороны, это было идеальное завершение лета, из-за Барри я немного расстроился. Я знал, что так и случится – через несколько недель без сексуального экстаза по первому требованию на миссис Мамфорд вновь навалятся прелести рутины, – но всю неделю об этом не думал. Я размышлял исключительно о Барри-спутнике, которого готов был задушить, и забыл о существовании Барри-друга, чьей жизни пришла пора развалиться.
Я подумал, что следовало быть с ним, когда все это произошло, но если б я увидел, как он плачет и, мало того, шмыгает носом (два быстрых кратких шмыга, правая ноздря расширяется, левая сжимается, один пронзительный бульк в пазухах), не говоря уже о тошнотворном миндальном запахе его дезодоранта, – утешить я смог бы не бог весть как.
Когда я слушал его рассказ, меня внезапно оглушило чувством вины, и я пообещал, что немедленно приеду прямо к нему. Пришлось спрашивать, как идти, потому что я впервые собирался домой к его родителям.
Барри открыл дверь. Он не плакал, но глаза покраснели и опухли. Первым моим порывом было его поцеловать, но я этот порыв подавил и положил мужественную руку ему на плечо.
– Сука, – сказал я.
Он отвернулся и без слов стал подниматься по лестнице, так что я последовал за ним. Мы оказались в тесной, чрезмерно разукрашенной спальне, на стене – символический намек на молодежную культуру: плакат с Бобом Марли на розовых атласных простынях и Кайли Миноуг с косяком (ну, или что-то в этом духе). Барри немедленно зарыдал во всю глотку.
Я приложил все усилия, чтобы его утешить.
– Бабы гребаные. Все одинаковы. Все в итоге кидают.
Похоже, это его не сильно взбодрило.
– Найдешь другую. Полно других... – Тут я осекся. Пусть никто не посмеет сказать, что я бестактен.
– Поверить не могу, что она... что она... что она...
– Так поступила?
– Так поступила. Мы так... мы так... мы так...
– Любили?
– Любили. Думаешь, она... думаешь, она... думаешь, она...
– Была немножко стара для тебя?
– Была немножко стара для меня.
– Думаю ли я, что она была для тебя немножко стара?
– Да. Думаешь, она была немножко стара для... для... для...
– Тебя.
– Меня. Ну?
– Ну... ну, то есть, сейчас трудно сказать. Полагаю, если вы подходили друг другу в сексуальном плане, полноценным отношениям между вами ничто бы не помешало. То есть, если ты считал ее привлекательной, никаких причин для... ммм... Большинство людей вообще не считают сексуальными женщин такого возраста, но если ты... я не говорю, что она не была фантастическая, я хочу сказать – она для своего возраста исключение... то есть очень хорошо сохранилась и все такое... так что если барьер привлекательности ты преодолел, то ты... ммм... Сколько точно лет твоей матери?
– Что?
– Просто – сколько лет твоей матери?
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего. Совершенно ничего. Просто интересно.
– Маме где-то сорок пять или около того. Слушай, у меня нет этих эдиповых залипов, если ты об этом.
– Ты уверен?
– Разумеется, блин, я уверен. Я уже много лет не хочу трахнуть мать.
– Но точно сказать нельзя. В этом все дело. Это подсознательное. Я думал, что уже перерос желание трахнуться с матерью, но только на прошлой неделе мне приснился сон, в котором она была похожа на Ким Бэсингер, и пожалуйста – встал как миленький.
– Твоя мама совсем не похожа на Ким Бэсингер, – прохныкал он.
– Я знаю. Не понимаю, как ей это удалось. Это было невероятно. Но мне это снилось. И не нужно быть Фрейдом, чтобы понять: мое подсознание хочет, чтобы я трахнул свою мать.
– А что такого твоя мама во сне делала, что ты так завелся?
– О... э... я не... ммм... не помню всех деталей, на самом деле.
– Черт! Как неудобно. А мама знала, что ты возбужден?
– Нет – ей не было видно. Я закрывал член карманным разговорником. Слушай – это неважно. Суть в том, что мое подсознание меня провело, нацепило на мою мать красивое лицо и большие сиськи, чтобы я ее захотел.
– Не так уж ты возбудился, если мог закрыть весь член карманным словарем.
– Может, хватит уже про сон этот, а? Лучше б не рассказывал. Я вот о чем. Я читал об этом все – думаю, стану когда-нибудь психологом. Мы
– Понятно. Так. Знаешь, теперь, когда ты об этом сказал, я вспоминаю, что у меня действительно был один чудной сон несколько недель назад. – Барри начал приходить в себя.
– Какой?
– Я в нем был маленький, в спальне, а мама заходит и начинает объяснять мне французские спряжения. Потом я говорю, что мне нужно пописать, и она относит меня в туалет и держит меня высоко, чтобы я доставал до унитаза, но я не могу нормально пописать. Выходят только маленькие белые сгустки. Я не знаю, что это такое, пугаюсь, но мама добрая, держит меня, все повторяет, что ничего страшного, и я опять пытаюсь. И все равно выходят только белые сгустки.
– Господи!
– Я тогда как-то не подумал, но сейчас...
– Ты тогда как-то не подумал! Ты что – идиот?
