Прибегают Моня, Ицка, Рувим, Санька, Лиза, Маша и Руфь.
— Вы не знаете Климовичей из Белостока? Жаль, они настоящие скорняки! А Гришу Розенфельда из Минска? Не может быть! Все знают Гришу Розенфельда из Минска. Как «кто такой»? Он всю жизнь покупал утиль — такой маленький с огромным шнобелем.
— Зайдите ко мне в лавку, — предлагает Моня, — я продам вам с девяностопроцентной скидкой триста метров клеенки — говорят, это у вас дефицит. Как, уже не дефицит? А что тогда дефицит?
— Не слушай его с его клеенкой, — говорит старая Маша, — нужна человеку твоя клеенка! Что он — новорожденный? Или писается по ночам! Клеенка! Нашел, что предлагать земляку! Он пойдет в нашу лавку и купит десять пар ботинок с пятидесятипроцентной скидкой. Он полетит в Варшаву и продаст там ботинки — я знаю, что советовать хорошему человеку. Что? А какая вам разница, как лететь?! Разве нельзя полететь в Москву через Варшаву?!
— Жизнь? Какая это жизнь? — вздыхает Рувим. — Как говорится, «стрижем и бреемся». Мы тут все играем в жизнь и, чтобы не было очень уж страшно, стараемся все время шутить…
Днем эту улицу «оккупируют» торговцы. Ночью здесь появляются истинные хозяева — пуэрториканцы: Орчард-стрит — район нищеты, здесь часто бывал Бернстайн, когда писал «Вестсайдскую историю». Таких обшарпанных домов, таких грязных окон и замусоренных подъездов я давно нигде не видел.
Я далек от того, чтобы замечать в Нью-Йорке только негативные стороны. Архитектура центра, Манхэттена — поразительна! Нью-Йорк очень красив. Он построен с громадным вкусом, и в нем чувствуется торжествующая мощь ГОРОДА.
…Сегодня получил приглашение от Дэйвида Кронкайта, политического обозревателя телевизионной компании КБС. Кронкайт — один из наиболее популярных «телемеждународников» в США. Вечером он будет комментировать «Праймериз» в Лос-Анджелесе. Вспомнил Пьера Селинджера: «победит Бобби».
«Бригада» Кронкайта работала интересно. В небольшом телеателье (значительно меньшем, чем у нас в старом здании на Шаболовке) большой стол с телефонами и небольшим телеэкраном — это прямая связь с Вашингтоном, Сан-Франциско, Чикаго, Лос-Анджелесом, Детройтом.
Возле стены, за низкой стеклянной перегородкой (американцы не любят глухих стен на предприятиях: шеф должен все время видеть, чем занимаются служащие. Молодцы, американцы!) установлены компьютеры: «бригада» Кронкайта будет обсчитывать данные, поступающие из Лос- Анджелеса непосредственно здесь же, в ателье; шум в данном случае не мешает, он создает атмосферу «доверия» у зрителей. Надо, чтобы все было «взаправдашним» — и телефонные звонки, и работа ЭВМ.
Кинематографисты назвали бы этот павильон Кронкайта «декорацией на сливочном масле». Было довольно странно наблюдать, как гример работал с лицом Кронкайта: его гримировали, как перед съемкой, подводили брови, красили губы, накладывали тон. Ассистенты проверяли, как завязан галстук и насколько точно торчит платочек из кармана.
— Что вы хотите, — усмехнулся Дэйвид, — американцы любят красивых мужчин на экраних ТВ. Я в рубрику красивых не подхожу, поэтому так усердствуют гримеры…
— Кто победит, Дэйвид? — спросил я.
— Бобби. Он соберет не менее сорока восьми процентов голосов.
Передача шла четыре часа — без перерыва… Это было захватывающее шоу, но главными действующими лицами оказались не певцы и балерины, а те, кто определяет политику страны.
Кронкайт оказался прав. Потный и осунувшийся — четыре часа напряженной работы под юпитерами, — он снял очки, небрежно сунул их в карман пиджака, помяв обязательный уголок платочка, и сказал:
— Итак, впереди Роберт Кеннеди — сорок восемь и шесть десятых процента!
Поехал в Гринвидж Вилледж. По пути завернул на Уолл-стрит. Неподалеку высилась громадина рокфеллеровского банка. На восьмом, пятнадцатом и двадцать первом этажах светились все окна.
— Это их разведка, мозговой трест и госдепартамент, — сказал мой спутник, — у них, после победы Бобби, будет над чем подумать до завтрашнего утра.
Было около двенадцати, и я отправился в Гринвидж Вилледж, это царство хиппи, студентов, художников, туристов и бродяг.
Снова совершенно иной Нью-Йорк: маленький, то залитый неживым светом неона, то погруженный во тьму — с барами, ночлежками, открытыми для обозрения ателье художников. Рваненькие девочки — хиппи просят денег, полиция разнимает дерущихся и бросает их штабелями в грузовичок типа «я тебя вижу, ты меня — нет». Во всем здесь царит нервозность, обнаженная нервозность…
В темном садике возле Триумфальной арки сидел одинокий негр и слушал магнитофонную запись «спиричуэлс». Рядом — устроились возле фонарей — играли в шахматы, ну точно, как у нас на Никитском бульваре.
То тут то там вспыхивали споры: яростно спорили белые и негры, студенты и старики, приезжающие сюда, словно на экскурсию в другую страну.
В маленьком, но очень популярном арабско-еврейском кабачке музыканты пели песни Теодоракиса и «Подмосковные вечера».
Моим соседом по столику оказался странный парень: его отец родом из Жмеринки, а мать — эскимоска. Вот вам не анекдот, а правда: «морозоустойчивый еврей».
— Я здесь какой-то потерянный, — признался паренек, — хочу домой, на Аляску. Боже, как хочу на Аляску…
Я приехал поздно ночью к Генриху Боровику. Мы поужинали, легли спать.
В три часа ночи нас поднял тревожный телефонный звонок. Из Лос-Анджелеса звонил композитор Дмитрий Темкин:
— Включайте телевизор! Только что стреляли в Кеннеди!
…Я прилетел в Москву с лекарствами, которые отделяют «боль от сознания». Я понесся с этими лекарствами в клинику к моему Старику, который так мечтал увидеть мураша.
Он умер через несколько минут после того, как приземлился самолет.
Он спросил Илью:
— Где Юлька?
— Он уже едет к тебе, — ответил Илья.
…Так же умирал мой дед. Он спросил перед смертью — у него тоже был рак поджелудочной железы: «Где Илья?». А Илья тогда был очень далеко[119]. И отец тоже, как дядька сейчас, сказал ему: «Илья уже едет». И дед тоже чуть улыбнулся и умер спокойным.
Илья сказал мне потом:
— За два дня перед смертью Старик шепнул мне на ухо, когда уже начинал терять сознание: «Это хорошо, что я заставил Юльку уехать. Ты ему объясни. Не надо ему было видеть, как я буду помирать… Пусть он запомнит меня живым…»
К деду Александру Павловичу меня обычно привозили под вечер. Старик вышел на пенсию, но без дела жить не мог и поэтому устроился в какую-то махонькую артель, которая выпускала слоников, странных австралийских кенгуру, медведей и зайцев, из того матово-блестящего материала, который дети называют золотом.
Дед откладывал в сторону своих зайчиков и слоников, скрупулезно пересчитывал их и раскладывал по коробочкам. Потом бабка наливала нам чаю. Дед доставал из кармана квадратные карманные часы и начинал мне рассказывать свои истории. Он знал, о чем я больше всего люблю слушать. Он рассказывал мне про Японию. Дед в 1904 году попал в плен и два года прожил в Токио.
