Если смотреть из сегодняшнего дня, то Юлиан — запечатленное время. Это битый, — как бы с незаживающими язвами всего того, что ему пришлось пережить, относя отцу посылки в тюрьму (при том, что отец до этого был большим начальником) и чувствуя отношение к себе, как к сыну врага народа, — подранок. Но все это, вместе взятое, выработало в нем огромную жизненную энергию. Силу травы, которая прорастает сквозь бетон. И в том, что он сам себя сделал, в этом было определенное наслаждение. Когда можно много зарабатывать и тратить деньги как хочешь, что угодно купить, куда угодно поехать. Так он рассчитывался за унижение. И он никогда не обращался за помощью к моему отцу. Никогда. Это была часть его программы.
Он добился Катерины, он сам добился имени. Ведь мало кто и знал, что он — зять Михалкова. Хотя уж мог бы и сказать. Но его удерживал талант. Он не хотел его разменять, не хотел, чтобы говорили: «Ну, понятно — женился на дочке Михалкова и теперь пишет». В этом смысле мы с ним похожи.
Я не женился на одной очаровательной девушке только потому, что понимал — если это сделаю, то моя карьера кончена, ибо она начнет стремительно расти именно потому, что ее папа, условно говоря, — член политбюро. Я же хотел сам пройти путь к вершине, а не быть на нее вознесенным. Ведь занимать высоту намного проще, чем ее удерживать. Но как ты можешь ее удерживать, если ты ее не занимал, а тебя туда поставили? Юлик в этом смысле был человеком самостоятельным и бесстрашным.
То, что он написал, стало новым словом. Он замечательно работал с материалами. С архивами работал, как никто. Быстро очень, но прорабатывая их насквозь. А легкость по отношению к факту абсолютно завораживала читателя и зрителя. Он жонглировал именами: Геббельс, Геринг, Мюллер. Он заставлял читателя поверить, когда говорил, что в «этот день у Гитлера был насморк и температура поднялась до 37,3».
Недавно я вновь пересмотрел «Семнадцать мгновений весны». Это очень серьезная и очень хорошая картина. И Лиознова сработала замечательно, и играют все первоклассно, и история эта, действительно, заворожила народ, поэтому ее и повторяют. Это кабинетно-разговорная стилистика, которая интересна, как сага, которую каждый вечер смотришь, сидя в кресле, как книжку читаешь.
Интересно и бесстрашие Юлиана в трактовке образа Петра в историческом романе «Смерть Петра»…
У Юлиана были замечательные отношения со всеми структурами, от которых так или иначе мог зависеть доступ к архивам, и у него дома бывали высокие начальники, но я это расценивал не как желание выслужиться, а как необходимость, которая ему позволяла получать в руки документы и бумаги. Хотя многим казалось странным, что он так много ездил за границу, очень вольно себя вел, и некоторые говорили, что он работает на КГБ. У меня таких сведений не было и нет. Я себя тоже вольно вел в свое время. Человеку, у которого, что называется, рыльце в пуху, сложно оперировать любыми возможностями — он все равно придерживался бы немножко и скрывал что-то. Юлик же легально вел очень широкую жизнь с невероятными общениями и встречами на самых разных, часто международных уровнях…
У него были друзья, которые в любую минуту, безоговорочно могли воспользоваться его помощью. И это при том, что он был достаточно жесток в отношениях и близко не подпускал. Но любой из тех, с кем его связывала студенческая пора или «драчливый» период его жизни, или общие воспоминания о сидевших отцах, потому что все их поколение было так или иначе тронуто репрессиями, мог на него в случае проблемы рассчитывать. В этих случаях Юлиан был очень категоричен, жесток и деятелен. Он мог позвонить в любую секунду, набрать номер любого телефона, куда невозможно добраться. И какой-нибудь недостижимый «Владимир Николаевич» для него становился Володенькой. Это было телефонное право во благо…
…В 60-х годах я снялся в фильме по повести Юлиана «Дунечка и Никита». Героя там звали Никита, а Дуню — мою племянницу, Дуней. И Володя Граннатиков — Володя Грамматиков. Это во многом биографическая и автобиографическая история. Его проблемы с Катериной, их долгие разговоры. То они сходились, то расходились…
Когда я недавно год назад случайно увидел эту картину, то всплыли все давно мною забытые тогдашние отношения — мои с Юлианом, Юлиана — с Катей, мои — с Дуней. И Москва 60-х. Абсолютно завораживающее зрелище. Время молодых надежд, которым, к сожалению, не всегда удается быть осуществленными…
Юлиан совершенно истово любил дочерей, но абсолютно, реально не был способен на семейную жизнь — лежать в гамаке, держась за руки, сидеть в шлепанцах, потом вместе нюхать цветы — это совершенно не для него было. И это разрушало их отношения с Катей, потому что ей мечталось именно о таком доме. Она потрясающе готовила, у них устраивались спорадические обеды, приглашались Рождественский, Боровик, Поженян, Дуров, водка «кончаловка» лилась рекой и все были пьяны и все кипело, бурлило, и звучали имена — Хемингуэй, Кастро, Че. Эти слеты приносили массу сплетен, разговоров, душещипательных бесед, телефонных звонков, включение во все эти переговоры огромного количества родни, но сидеть дома Юлиан не мог — все время ездил.
Я помню, как они ругались и скандалили по поводу глупостей. Когда одно цепляется за другое, а потом все вырастает до какого-то безумного, бессмысленного кома…
Зная Катерину, все зная, я все равно во время их конфликтов внутренне всегда оставался с Юликом просто из мужской солидарности.
Что мне кажется важным — Юлиан и Катя сумели не восстановить друг против друга детей. Девочки выросли, очень трезво понимая в каждой конкретной ситуации вину того или другого и никогда не принимая жесткую сторону кого бы то ни было. В этом была та грамотная внутренняя защита семьи, которая не позволяет из конфликта сделать что-то безобразное и мерзкое, вылезшее из суповой миски, что невозможно туда обратно засунуть.
Не знаю, был ли Юлиан влюбчив, но думаю, что если он мог себе позволить «лечь» под чьи-то желания, то это были желания Кати. Другие дамы, с которыми я мог его видеть, — это было совершенно не то. Катерина на него влияла. Это была связь на неосознанном уровне, на уровне молочной железы. Думаю, что в определенном смысле, его достаток и безостановочное движение в писательской карьере во многом были связаны с желанием доказать Кате, что никто ей кроме него не нужен. Что он сам ее всем обеспечит и все даст. Это в определенном смысле ее подкосило — тот самый случай, когда глаза становятся больше, чем рот. И на Юлика это производило сильное разрушающее впечатление, потому что он был по-другому воспитан. Ему ничего в руки не катилось, он всего сам добивался.
…Вспоминаю ли я Юлиана? Вспоминаю. Нет, я не сажусь на крыльцо, чтобы его вспоминать. Просто он — неотъемлемая часть моей жизни, и я не мог бы вычленить мою жизнь 50—60-х годов без образа того самого, безбородого Юлика, появившегося в нашем доме и выросшего в бородатого Хемингуэя наших дней…
ВОСПОМИНАНИЯ ПИСАТЕЛЯ-ФРОНТОВИКА АЛЕКСАНДРА БЕЛЯЕВА
Не располагаю точными сведениями, родился ли Юлиан охотником, но то, что он им стал после первого же выстрела по проносящемуся в поднебесье чирку, в этом я могу поклясться. И не просто стал. Он буквально заболел охотой — этим прекраснейшим и увлекательнейшим видом спорта. Естественно, в нашу уже давно сложившуюся компанию опытных охотников он вошел как полный неумеха.
И стрелять ему еще следовало научиться, и лесной грамотой овладеть, и навыков общения с природой тоже следовало поднабраться. И он, понимая это, не стесняясь и не скрывая, и расспрашивал, и прислушивался, и наблюдал. Но он привнес в новый для него коллектив много своего, такого, что сразу же заставило всех относиться к нему, как к достойному партнеру.
Теперь мне представляется, что главным, чем он вызывал к себе всеобщее расположение, были его неуемность, искренняя готовность всегда и во всем помочь товарищу и полное небрежение к тому, в каких условиях придется жить и охотиться.
Повезет остановиться в крестьянской избе — хорошо. Придется ночевать где-нибудь в шалаше, под лодкой — тоже пожалуйста. Вымокнув до нитки, терпеливо сушиться у костра, для того чтобы через час-
