высекания или на саму искру; на речи или на книги. Процесс высекания — либо самолюбование, либо сбор материалов для книги об огне.
Я далек от того, чтобы считать, будто смог добыть огонь. Но прилагал максимум усилий, чтобы высечь хоть какую-то искру. И процесс высекания этой искры был для меня великолепным поиском, который начался давно: может быть во время первой бомбежки Москвы, — а ведь я тоже пел: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей земли не отдадим», но и тогда, в этом ужасном и страшном, я видел друзей отца — писателя Владимира Лидина и журналиста Эзру Виленского, которые, чтобы преподать мне урок самообладания, во время бомбежки терли друг другу спины в маленькой ванной на Спасо-Наливковском, и мне, десятилетнему, было стыдно выбегать на улицу и блевать от страха.
Может быть, этот процесс высекания продолжался в Берлине, на развалинах Унтер-ден-Линден, весной 45-го, когда я познакомился мальчишкой с Берзариным, Боковым, Телегиным, Лесиным и воочию увидел высокое достоинство победителей? Может быть, это случилось в 52-м, в Институте востоковедения, где я впервые понял — до слез горькую — цену мужской дружбы? Или наблюдая моего научного руководителя И. Рейснера в МГУ, — не знаю, когда точно: даты важны для некролога или, в лучшем случае, энциклопедии. Во всяком случае, если без точных дат не обойтись, то осенью 1955-го я пришел в «Огонек», и полетел в Таджикистан как их спецкор. С тех пор я благодарен журналистике, которая так помогала высекать искру, в быстром свете которой мне посчастливилось видеть лица Хо Ши Мина и Луиса Корвалана, принца Суфанувонга и Дюкло, Твардовского и Орсона Уэллса, Петра Олейникова и Вана Клиберна, советника Джона и Роберта Кеннеди Пьера Сэлинджера — за день перед убийством Бобби, и Матадора Домингина — друга Хемингуэя, Шандора Радо и подруги Зорге — Иисии, помощника Даллеса — Пола Блюма и помощника Канариса — Бамлера; в эти же годы я смотрел в глаза генералу Пиночету — тогда он козырял Альенде, доктору Веддингу — полковнику СС Швенду, ныне арестованному в Перу; жизнь сводила меня с одним из лидеров «Роте армее фракцион», Хорстом Малером, арестованным ныне, с американскими летчиками, которые прилетали на отдых из Сайгона — на Борнео, с летчиками, которые начали летать в 45-м году, защищая Берлин от американской, союзной нам авиации; со многими людьми сводила жизнь — и за это я благодарен журналистике, ибо с нее начался отсчет времени в моей работе…
Однажды, встречаясь с читателями на конференции в библиотеке, мне пришлось отвечать на вопросы: «Как можно стать писателем? Какие есть учебные пособия? Как можно поступить в Литературный институт?» Сначала я думал посмеяться над их детской наивностью, но потом решил, что это неверно, потому что паренек, который интересовался литературной учебой, был славным, улыбчивым и каким-то обнаженно-доверчивым. Я глубоко убежден, что литературе нельзя выучиться в институте. Лучшие университеты писателя — это жизнь. Но если и существует в мире главное учебное пособие, так сказать инструмент, помогающий становлению писателя, то это, бесспорно, журналистика. Бросив рассказы, доктор Чехов поехал как журналист на Сахалин. Отрываясь от своих губернаторских обязанностей, писал очерки Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. С фронта в газету писал репортажи Алексей Толстой, шолоховская военная публицистика оказалась предтечей «Судьбы человека», герои леоновских корреспонденций становились глыбами — характерами в его прозе. У Симонова есть книга «Остаюсь журналистом». Зависть — дурное человеческое качество, но я, признаться откровенно, завидую этому великолепному и простому заголовку, в котором большой писатель присягает на верность тому университету, без которого не может быть настоящей литературы…
Моя первая книга «Дипломатический агент» была издана в 1958 году. В основу, как и во всех остальных моих романах, положен исторический факт, весьма любопытный. В 1821 году в Вильне царский суд приговорил к смерти — с заменой на пожизненную солдатчину — участников подпольного общества «Черные братья». Старшему заговорщику было семнадцать лет, младшему — Ивану Виткевичу — четырнадцать. Мальчик был талантлив, от роду талантлив. Сосланный в орские степи, он выучил восемь восточных языков, составил словари персидского, афганского, киргизского, казахского языков. Его «открыл» — причем совершенно случайно — великий ученый Александр фон Гумбольдт. Виткевича приблизил к себе губернатор Оренбурга Василий Перовский, и ссыльный волею судеб сделался первым русским послом в Кабуле. В Афганистане мне пришлось по крупицам собирать крохи сведений об Иване Виткевиче, и месяцы, проведенные в этой замечательной стране, которая до сих пор романтична и таинственна, остались навсегда как праздник.
Импульсом к написанию повести «При исполнении служебных обязанностей» стал первый полет на полюс в 1961 году и случайная встреча с ветеранами полярной авиации Героями Советского Союза Марком Ивановичем Шевелевым и Ильей Павловичем Мазуруком, прославленными генералами, великими авиаторами нашей эпохи. В Арктике до сих пор говорят, даже молодые летчики — чечако, которые в глаза не видели ветеранов: «Не будь дураком, летай с Мазуруком!»
Я часто вспоминаю слова поэта: «Цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех, обидно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех». Действительно, что же «отдавать»? В наш век информации читателя не удивишь изыском формы или поверхностным скольжением по теме. В Варшаве один друг познакомил меня с математиком, занимающимся аналитическим расчетом информации, заложенной в творчестве разных поэтов. Абсолютная, стопроцентная информация была заложена в строчке Пушкина из «Каменного гостя»: «Ах, наконец достигли мы ворот Мадрида». Здесь каждое слово несет в себе информацию: «Ах» — усталость, «наконец» — протяженность, «достигли» — преодоление препятствий, «ворот» — Средневековье, «Мадрида» — столица Испании. Сейчас ребенок пяти лет знает больше, чем его сверстник пять лет назад; телевизор, приемник, книги стали привычными в быту каждого дома. Литература сейчас претерпевает внешне невидимую, но тем не менее важную «технологическую революцию»: если раньше сцену цветения можно было описывать на десяти страницах и читатель был благодарен писателю за эту неторопливую описательность, то ныне телевидение, цветное фото и кинематограф подложили нам свинью — они все это делают емче, компактнее и экономнее — во времени и средствах выражения. Французские импрессионисты победили мир, когда фотография и цветная печать стали бытом. Живопись претерпела изменение — от скрупулезной точности художники перешли к самовыражению чувств. «Самоотдача» живописца очевидна, «самоотдача» писателя сложнее — из массы увиденной и перечувствованной информации нужно выбрать сгусток, основу, которая станет смыслом, счастьем и болью книги или фильма.
Призвание, как любовь. Родившись в человеке, оно, если истинно, подчиняет его себе целиком. История — то есть политика, опрокинутая в прошлое, позволяющая при этом относиться к будущему с той мерой серьезности, которую предполагает истинное знание, — завладела мною в детстве, и я благодарен моим учителям в Институте востоковедения и на историческом факультете МГУ за ту одержимость, которую они смогли передать мне. Распространенное мнение о том, что труд историка — труд тихий, спокойный, кабинетный, сугубо неверно. Истинный исследователь фактов подобен хирургу, зодчему, военачальнику: он подчинен идее, он всегда в поиске, он ощущает в себе яростное столкновение разностей, из которых должна родиться концепция того или иного эпизода истории. Казенное определение — «эпизод истории» включает в себя борение пушкинских и шекспировских страстей, взаимосвязанность миллионов и личности, добра и зла, прозрения и обычности, подвижничества и прозябания.
Чехов утверждал, что тот, «кто выше всего ставит покой своих близких, должен совершенно отказаться от идейной жизни». Я видел, как профессор Арциховский, великий русский археолог, проводил годы вне дома, ибо он отдал себя служению своей идее: понять и объяснить великую роль Новгорода в истории славянства. Я помню, как Игорь Михайлович Рейснер, выдающийся русский историк Востока, брат легендарной Ларисы Рейснер, не знал покоя, посвятив себя исследованию поразительной, трагической и поэтической истории Афганистана.
Литератор, отдавший себя служению истории, оказывается в положении особом: он обязан былое сделать сегодняшним, он должен вдохнуть в прошлое — живое дыхание реальности, похожести и понятности. Вне и без героя, который бы шел сквозь пласт истории, труд писателя обречен — плохая иллюстрация в век цветной фотографии смотрится жалко и беспомощно.
В свое время умный Сенека сказал: «Для меня нет интереса знать что-либо, если только я один буду это знать. Если бы мне предложили высшую мудрость под непременным условием, чтобы я молчал о ней, я бы отказался». Когда и если ты у з н а л, возникает главная проблема: как это твое знание сделать предметом литературы: если не озадачить себя этим вопросом, книги твои будут пылиться на библиотечных
