Просил бы санкционировать издание романа, ибо, как и все остальные мои работы, он построен на открытой, научной, советской историографии, а фигура Штирлица является тем магнитом, который должен повести читателя, особенно молодого, через все дьявольские хитросплетенья гитлеровцев в их борьбе за мировое господство.
Приятно, конечно же, когда о твоем герое говорят и думают, как о герое реальном; обидно то, что это начинает мешать этому вымышленному герою скорее и целенаправленнее выходить на широкого читателя, особенно на украинского — в год тридцатилетия Победы.
Обе газеты ждут разрешения «Центра, где работает Штирлиц». Обе газеты ждут подтверждения тому, что никаких государственных и военных тайн в романе не открыто.
Очень прошу уважаемый Центр дать скорейший выход интернационалисту Владимирову-Исаеву- Штирлицу на открытый бой с националистами.
Дорогие товарищи!
В 1981 году мне стукнет полсотни (надо бы конечно же дожить). Поскольку работа наших издательств планируется далеко вперед, просил бы поддержать мою просьбу об издании двухтомника «Избранное» в Гослитиздате.
За двадцать лет профессиональной литературной работы меня ни разу не издавали ни в Гослитиздате, ни в «Роман-газете», — ну да бог с ним, что о прошлом, о будущем думать надобно.
За двадцать лет работы написано немало, однако в гослитовский двухтомник я бы хотел включить лишь часть моей работы, отчитаться перед нашим читателем романами об Исаеве-Штирлице.
Был бы вам сугубо признателен, товарищи, если бы вы сочли возможным поддержать мою просьбу и обратились с письмом в Госкомиздат СССР о включении в план Гослитиздата на 1981 год двухтомника «Избранное».
Дорогой Юрий Владимирович!
Простите, что снова тревожу Вас письмом: на сей раз оно — сугубо творческое. Дело в том, что сейчас, во время подготовки к съемкам многосерийного телевизионного фильма «ТАСС уполномочен заявить…», «коса» артистизма нашла на «камень» производства.
Дело обстоит следующим образом: сценарий состоит из девяти серий, в то время как по обычным нормативам Гостелерадио фильм обязан быть семисерийным — и все тут! Понятно, растяжки и затяжки мешают творчеству, но мы просто-таки не умещаемся в семь серий!
Чтобы не было упреков по «гонорарной части», мол, группа создателей фильма хочет «подзаработать», — мы внесли предложение: «разрешите нам снять семь серий, но увеличенного метража — вместо того чтобы серия по нормативам была уложена в один час пять минут, мы уложим ее в один час двадцать пять минут». И здесь — производственные трудности, ибо надо получать дополнительное финансирование на пленку, декорации, зарплату осветителям, шоферам, декораторам, в противном случае, будет страдать коллектив Киностудии имени Горького, принявший заказ от Гостелерадио.
Я не смею загружать Вас перечислением технологических деталей кинопроизводства, — увы, оно чрезмерно громоздко. Однако убежден: один Ваш звонок С. Г. Лапину сразу решит проблему: либо семисерийный фильм с дополнительным финансированием производства, либо девятисерийный, утвержденный уже и одобренный.
Не сердитесь за то, что отрываю Вас от Ваших дел.
Уважаемый Николай Германович!
Итак, отвечаю на Ваши вопросы.
1. Позволю себе не согласиться с самой формулировкой. Мне кажется, что истинные писатели Запада вовсе не замыкаются в изображении «любви» героев либо в их самовыражении. Впрочем, термин «любовь» — всеобъемлющ и многопланов. Любовь Роберта Джордана в «По ком звонит колокол» Хемингуэя позволяет великому американцу подняться до громадной важности философских обобщений; весь «Фауст» Гете посвящен «любви», т. е. желанию остаться навечно… Или вспомните «Анну Каренину». А «Война и мир», любовная линия Наташи? Пьера? Князя Андрея? А Шолохов? А Паустовский? А Юрий Казаков? А Бабель? А Ремарк?
Философская социальная проблематика наличествует в книге истинного писателя; литература потребительства не интересует меня. Самовыражение интересно в том случае, коли есть что выражать. Агата Кристи, например, суть явление математического, а не литературного плана, она — конструирует свои книги, в то время как мастер французского детектива Жапризо (это — молодая волна), как и Сименон, как и Грэм Грин, «самовыражают» героев, которые интересны, ибо полны мыслями и истинными чувствованиями.
Коли говорить о моих персонажах (я, правда, не люблю этого делать, сие отдает саморекламой, ценить работу писателя — дело читателя, в худшем случае — критика), то повесть «Дунечка и Никита» посвящена любви, ее счастью и горю; «Он убил меня под Луанг-Прабангом», в которой я рассказываю о партизанах Лаоса, вместе с которыми я жил во время войны в 1967—68 годах, — это, если хотите, повесть о любви русского и американского журналистов, оказавшихся по разные стороны баррикады. Да и в тех же «17 мгновениях весны», в «Альтернативе», в «Бомбе для председателя» я пишу любовные отношения героев: миллиардер Дорнброк — любит японку Иисии; Штирлиц хранит в сердце любовь к той женщине, с которой он познакомился во Владивостоке в 1921 году; а в «Бриллиантах для диктатуры пролетариата» я пишу любовь врага, графа Воронцова, и делаю это с состраданием к человеческой трагедии.
Что касаемо самовыражения… Мысль героя, его слово — это и есть его самовыражение. Вопрос заключается в том, какова и н ф о р м а ц и я, заложенная в его мыслях и словах. Я полагаю, что полнее всех п р о и н ф о р м и р о в а л читателей мира о французской женщине Гюстав Флобер в его «Мадам Бовари», а не Франсуаза Саган, к которой, впрочем, я отношусь с уважением как к писателю.
Самовыражение, любовь, горе, счастье моих героев не отличаются от таких же чувств персонажей моих западных коллег, только, может, разнится м е т о д, ибо мои герои часто действуют в экстремальных ситуациях борьбы против гитлеризма или в годы революции; впрочем, и в этом мы не разнимся — вспомните книги Хемингуэя, Ремарка, Гюнтера Граса, Грэма Грина, Гарсиа Лорки.
2. Меня остро интересует проблема терроризма, начиная с Варфоломеевской ночи и по сегодняшний день; трагедия Альдо Море, Альенде… Обращение к истории моей страны и к истории других стран поможет мне выстроить концепцию и написать цикл романов на эту тему.
3. Вопрос в определенной степени деспотичен, ибо назвать только три имени, значит — на деле — отринуть еще, по крайней мере, три. Поэтому я скажу так: для меня высоким откровением и счастьем был Хемингуэй, Ремарк, Гарсиа Маркес («Сто лет одиночества»), а также Грэм Грин; Ян Парандовский, Пристли, Джером Сэлинджер («Над пропастью во ржи»), Кобо Абэ и многие другие. Что касается русских писателей, то начать я обязан с Пушкина, Салтыкова-Щедрина, Горького, а кончить Пастернаком, Паустовским, Леонидом Леоновым и Шолоховым.
