р-р…»
В сознании его явственно, объёмно, во всех деталях возникла огромная чашка с жиром. Густым, кипящим жиром, тщательно вытопленным из исполинской человеческой почки… Вот невидимая рука резко наклонила чашку, содержимое выплеснулось на асфальт и растеклось, на глазах превращаясь в смертельный каток…
Вылетевший из-за поворота «Чезет», страшно заревев, кувырнулся на бок, сбросил седоков и заскользил по дороге, вращаясь и высекая искры. Гадюке не повезло, его голова встретилась с асфальтом и не выдержала удара. Тело ещё судорожно дёргалось, но Мгави уже понимал, что счёт опять изменился. Увы, их по-прежнему оставалось двое на одного. Шакал с Гориллой отделались ушибами и содранной кожей и уже поднялись на ноги. Один держал нож, другой — металлический, слона убить можно, блестящий хлыст. Мгави вполне представлял себе, какие это были бойцы.
«Эй-е…» Мгави хотел рвануть за кювет, но вовремя разглядел, как в лесу блестела вода. Зато впереди, у обочины шоссе, замаячила «площадка отдыха».
Правду сказать, российская ипостась этой самой площадки имела такое же отношение к привычным Мгави реалиям, как сама эта дорога — к какому-нибудь германскому автобану. Ни машин, ни мангалов, ни круглосуточной автомойки, ни походных биотуалетов, ни ресторана или хотя бы вагончика с гамбургерами и пиццей… Лужи, грязь, два переполненных бачка да ржавые останки сгоревших «Жигулей».
Однако и здесь теплилась жизнь.
На импровизированной скамеечке сидели двое весьма потасканных местных. Они жгли костёр, закусывали какой-то едой, разложенной на мятой газетке, и чинно вели разговор — неспешный и задушевный. Естественно, по очереди прикладываясь к бутылке. Пластиковой, необъятной, ядовито- оранжевой…
Мгави зафиксировал их для себя как полностью безобидных и на время забыл об их существовании.
Быстро нагнувшись, он поднял кирпич, выдернул из бачка какую-то железяку и, укрывшись за скелетом автомобиля, обратился в слух. Когда же вражеский топот приблизился вплотную — более не медля, по-буйволиному бешено ринулся в атаку. Вот так мы, склоняя рога, вылетаем из тростников! Миг, и кирпич расплющил морду Шакалу.
— Ар-р-р… — Мгави метнулся было к Горилле, но тот оказался достоин своего тотемного знака. Он с лёгкостью уклонился от железяки, кнут грозно свистнул в ударе… Хвала всем Богам и особенно Барону Субботе, что вскользь. Попал бы точнее, и не выдержали бы даже сросшиеся панцирные рога.
— Ар! — Мгави поймал нужный ритм, и всё лишнее в этом мире для него исчезло. Время, пространство, чувства, добро и зло — прочь, прочь! Остался только Чёрный Буйвол, идущий в сокрушительную атаку.
Раз! И он достал супостата копытом. Два — взял Гориллу на рога. Три — швырнул наземь, точно смятую тряпку, и растоптал.
Это было даже не боевое искусство гудаби. Это была первобытная, необузданная стихия.
Смотреть на то, что осталось, впоследствии было страшно даже многое повидавшим милиционерам…
Чёрный Буйвол медленно вернулся к обычному человеческому восприятию и вдруг почувствовал, насколько устал. Так бывает всегда, когда воин без остатка выплеснет себя в битве — и победит, ибо по- другому нельзя.
Хотелось лечь и уснуть…
— Эй, паря, — услышал он вдруг. — Выпить хочешь? Давай вали к нам.
Один из двоих россиян, так и не поднявшихся со скамеечки, приветливо махал Мгави рукой. Его приятель крепко прижимал к груди заветную оранжевую бутыль. Только что завершённый бой был стремительным и быстротечным; успели ли эти люди вообще хоть что-то понять?
«Выпить», — повторил про себя Мгави. Встрепенулся и, не задумываясь, махнул в ответ:
— О, конечно же хочу. Валю немедленно.
Мамба, чёрная дура-корова, перед поездкой в Россию наговорила ему вполне достаточно чепухи, но в одном она была несомненно права: никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах ни один русский не станет отказываться от водки. Это аксиома, данность, закон, настолько глубинный, что его невозможно нарушить.
— Ну ты, паря, здоров мужик, — уважительно встретил Мгави второй россиянин, тот, чья очередь была держать на коленях бутыль. — Как ты этих косорылых-то упаковал!.. Гастарбайтеры, мать их. Куда теперь ни сунешься, везде они. А нам — от ворот поворот. Ненавижу. — Излив таким образом свою ненависть, он тут же подобрел и протянул Мгави руку. — Ну, здоровы будем… Гавриил я. По батюшке Евстигнеевич…
— Штемберг, — пожал эту руку Мгави. — Борис Мокеевич Штемберг.
— Да хоть Кацман Абрам Абрамович, — заржал первый россиянин. — Главное, чтобы человек был хороший. Не черножопый и не косорылый… Чтобы звучал гордо. — Он кивнул, поморщился и перевёл взгляд на бутылку. — Гавря, стакан Абраму Абрамовичу… тьфу, Борису Мокеевичу… Штрафную!
Сейчас же на свет Божий появился стакан, называемый в народе «полторастиком». Из бутыли полилась пенная струйка — но не оранжевая, а бледно-синяя. Или так казалось по контрасту с цветом бутыли? Да с поправкой на предрассветные сумерки?..
— Клавка двойным гоном гонит, натурпродукт, Божья слеза, — с чувством прокомментировал Гавриил. — Ну а колер, это уже от нас, мы к нему антифриз помаленьку мешаем для здоровья и для букета… Пей, Боря Мокеич, не боись, это тебе не палёная из опилок… Нектар!
Действительно, напиток оказался бескомпромиссным, брутально крепким, а что касается букета, так Мгави на своём веку чего только не пил.
— Ну что, Мокеич, пошло? Упало? Зацепило? — осведомился первый россиянин. — На-ка вот, закуси «братской могилой».[137] Или вот возьми капустки похрумкай. Ну? Что я говорил — вещь!
— Да уж, — кое-как отдышался Мгави, сплюнул и залез пальцами в початую жестянку с мелкой рыбёшкой. — Вещь… И упало, и зацепило…
Ром, что подавали в кабаках на Тортуге, казался ему теперь минеральной водичкой.
— А не то, — сплюнул Гавря. — А помнишь, Геныч, застой? Как «коловорот» пили?
— «Коловорот»? — удивился Мгави.
В голове начинало шуметь, по жилам разбегалось пульсирующее тепло, и настроение быстро пошло вверх. «А может, не так всё и плохо в этой долбаной России? Если в ней живут такие люди, как Гавря, Клавка и этот, как его… Геныч?»
— А то сам будто не помнишь, — подмигнул Гавря. — Берёшь клей БФ, опускаешь в него сверло с намотанной ветошью — и на полную скорость… Вж-ж-ж! — он звучно проглотил слюну, — и вся гадость на тряпке, а в таре, — он снова сглотнул, — остаётся «шило». Не медицинский спирт, конечно, но очень даже и ничего…
Мгави потянулся к капусте.
— К слову сказать, — вмешался Геныч, — я на эту капусту особо налегать не советую. Не знаю как сейчас, а раньше её квасили в бетонных бункерах — дом поместится. Ходишь, значит, по этой капусте с лопатой, ходишь… то хабарик бросишь, то сморкнёшься, то, извиняюсь, по малой нужде…
В это время со стороны шоссе грохнуло, ухнуло, заскрежетало, ударило железом в железо. Мощно, впечатляюще и похоронно. Так, что замолкли птицы, уже репетировавшие встречу дневного светила.
Мгави почему-то стало смешно. То-то будет хлопот дорожной полиции с абсолютно трезвым водителем бетоновоза, необъяснимо улетевшего с чистого и сухого шоссе… По идее, надо было бы сконцентрироваться и убрать астральную смазку. А с другой стороны, чего ради затевать лишнюю трату сил? Он здесь наследил уже сверх всякой меры, — что убирай одну из второстепенных отметин, что не убирай…
— Ни хрена ездить не умеют, — сделался суров Геныч. — Напокупали прав. Всякие там черножопые и косорылые. А русскому человеку в России теперь не пройти, не проехать…
— Во-во, — огорчился Гавря. — Приходим мы, значит, давеча, как всегда, на железку, вагоны
