Цыферов не выдержал: «Толя, пошел ты на х…!» — забрал папку и хлопнул дверью…
Первое время, когда я приходил к старине Цыферову, у соседей над его комнатой играл струнный оркестр.
— Обрати внимание, какие изысканные музыканты! Играют Моцарта, Вивальди. — Цыферов показывал на потолок и благоговейно улыбался. — Музыка самое высокое из искусств. Казалось бы, все просто — только вовремя нажимай на нужные клавиши, но чтоб это проделать, надо иметь слух, чувство ритма и прочее… Это тебе не кисточкой мазюкать, хе-хе.
Позднее выяснилось, что хитроумный сказочник нарочно все подстраивал: к приходу гостей звонил приятелям — «изысканным музыкантам» и те за бутыль «гамзы» играли на верхней лестничной клетке. Когда Цыферова навещали «девахи» и «мамзели» (его выражения), он, показушник, еще рассыпал на полу старинные монеты — для дополнительного эффекта. Попробуй не потерять голову от такой экспозиции! Ну и, само собой, мой друг дарил женщинам свои книжки (подписи разукрашивал виньетками, себя изображал слоненком). Я говорил ему:
— Мы все просто бабники, а ты мучитель-разрушитель женских сердец, комический злодей.
— Нет, я романтик, — смеялся Цыферов. — У меня благочестивая душа, хе-хе… Я давно готов к чистой, романтической любви, но все какие-то не те бабы попадаются…
Однажды я попытался влезть в его благочестивую душу и попросил в общих чертах описать женщину, которую он хочет встретить. Усмехнувшись, он подробно нарисовал женщину с гротесковыми формами и сотней достоинств — «с глазами, в которых цветут фиалки».
— …Но она будет неприступная, — расплылся Цыферов и объяснил, как будет ее завоевывать, «и это будет прикладным искусством», как в конце концов она станет покорной «киской» и у них начнется любовь «длинною в… два года».
— Почему так мало? — удивился я.
— Потянет к другой неприступной, хе-хе, — засмеялся Цыферов, балда. — Трудно побороть любопытство, — и дальше понес что-то опереточное. Рассказал о гражданской жене, «объемной» продавщице Гале, которая имела «твердый характер». — Она все хотела сделать из меня «пушистого и мягкого», но такого зверя, как я, трудно завалить, хе-хе. (Он звал эту Галю «Император», а его дружки кто как, одни — «чудом», другие — «чудовищем». От официальной жены Раи он имел способную, но взбалмошную дочь Люсю. «В ее душе и бог и черт, — говорил Цыферов. — От меня, естественно бог, а черт — от Райки»).
У отпетого бабника Цыферова была туча романов, он попросту коллекционировал женщин — в записной книжке вел учет блондинок, брюнеток (рядом с телефонами делал заметки-памятки: «тонкая, зубастая», «хохотушка», «рыжая, с боль. ж.», «три Кати: Екатерина первая, Екатерина вторая, Екатерина третья»; после романа телефон вычеркивал — женщина как бы для него умирала и он отправлял ее в свой колумбарий). На любовном фронте Цыферов преуспевал как никто, а меня натаскивал:
— С женщинами, как и с выпивкой, нельзя делать резких движений. Выпивая, надо плавно повышать градус, а после выпивки, на другой день, понижать. Иначе случится приступ. Так и с женщинами. После блондинки нельзя сразу переключатся на брюнетку, надо немного покрутить с шатенкой, а то случится эмоциональный шок, хе-хе. (Кстати, женился он на рыжей).
Все вечера напролет Цыферов, «чтобы развеять хандру» (которая время от времени на него нападала) просиживал в ресторане Дома актера, охмурял театральных (и не театральных) девиц, причем сразу девицам представлялся «сказочником» (понятно, одно это слово приводило женский пол в трепет) и тут же красочно пересказывал что-либо из своих произведений (ему было достаточно прочитать одну короткую сказку, чтобы все женщины падали). В такие минуты казалось, что он и за сказки-то взялся, чтобы только охмурять девиц — как некоторые слаборазвитые поэты для этого стали бардами.
— У таких, как Генка, половой мрачок, — сурово брюзжал писатель Геннадий Снегирев. — Таких полно. Вон Стацинский (художник), Приходько… (действительно, первый хвастался своей «колотушкой», второй частенько юморил на тему секса — например, увидев Ново-Иерусалимский монастырь, произнес: «какой-то монструальный монастырь». Понятно, можно простить грубость, но не пошлость).
— Жизнь каждого талантливого человека, — сплошные бабы, — возражал Зульфикаров (я думал примерно так же, и естественно, свое неутомимое ухлестывание за девицами рассматривал как явный признак какого-то таланта).
В Дом актера Цыферов чаще всего ходил с дружками Цезарем Голодным и Виктором Новацким. Эти деятели, внешне почти красивые люди, называли себя журналистами и драматургами, но ничего толком не писали, поскольку из них не выветривался сексуальный угар: Голодный с утра фланировал взад-вперед по «Броду» (улице Горького), кадрил девиц (он был разведенным; бывшую жену называл «кассой взаимопомощи» — она, богатенькая, давала ему деньги в долг), а Новацкий и вовсе жил с двумя одновременно («любовь втроем требует немало душевных и физических сил», — говорил, оправдывая свою творческую хилость). И все же пустоголовые дружки Цыферова что-то делали (к примеру, Новацкий изредка писал статьи о театре), и понятно, о творческом человеке надо судить не по тому, сколько он пьет или имеет женщин, а по его работам, ведь в сущности, только работы и имеют значение. Но, повторяю, ничего запоминающегося эти дружки Цыферова не сделали и навсегда остались в тени сказочника. Кстати, спустя лет тридцать, я встретил Новацкого — он, уже пожилой, высохший, как мумия, вел под руки двух новых женщин (похоже, его душевные и физические силы еще не иссякли).
Выпивал Цыферов часто, но немного; никто не видел, чтобы он накачался сверх меры; незадолго до смерти, когда у него появились болезни, он вообще завязал с выпивкой и во всем остальном установил для себя щадящий режим.
Довольно часто Сапгир таскал Цыферова (раза два и меня) на неформальные выставки художников. Выставки устраивались на квартирах диссиденствующих интеллектуалов и, понятно, публика там собиралась отборная — среди них почти не было русских. Помню холсты Рабина — пьяные русские мужики валяются в грязи перед кабаками. Несмотря на это измывательство над Россией, Цыферов общался с неформалами. Он вообще старался быть левым оригиналом — так был противоречив в своих взглядах, а порой и в работах. Правда, однажды на свой день рождения выгнал Рабина из квартиры. Тот принес в подарок имениннику свою очередную абстракцию. Цыферов уже был под парами и заорал:
— Ты, гад такой, живешь в России, дышишь русским воздухом, пишешь русскими красками, а картины носишь в американское посольство, продаешь по триста долларов! Пошел на х…! (Кстати, Рабин хранил брюки Сапгира, говорил: «Это панталоны гениального поэта»).
Частенько Цыферов заходил к режиссерше Ануровой, у которой собиралась еврейская богема.
— Я там вылечиваюсь от хандры, — объяснял. — Они меня принимают за своего, говорят: «Ты наш, ты как пчела, от всех берешь понемногу». Чего я беру? И сам не знаю, хе-хе.
Справедливости ради замечу — после его смерти режиссерша немало сделала, чтобы собрать и сохранить его рукописи, при этом называла сказочника «гением».
Как-то я сказал Цыферову:
— С одной стороны ты не любишь евреев, с другой — липнешь к ним.
— Не я липну, а они, — засмеялся мой друг. — Понимаешь, они всегда липнут к талантливым. А их бабешки стараются опутать талантливого русского, затащить его в загс, взять его фамилию. Знаем мы эти штучки, хе-хе. Я романился с еврейками. Помню, была одна. Ее единственным достоинством была роскошная задница… И была еще одна. С большим бюстом. Но у нее были огромные плечищи. Вообще узкие плечи и большая грудь крайне редко бывает у женщин, но это самый смак, такие — сногсшибательные красотки… А вообще я всяких бабцов люблю. Сегодня говорю им комплименты, а завтра получаю алименты, хе-хе!
У многих крупных художников голова варит как надо и просто пухнет от замыслов, они вечно спешат, боятся, что не хватит жизни для воплощения своих планов. У Цыферова не было никаких планов — сюжеты он черпал из того, что ему попадалось на глаза, с чем сталкивался в жизни. Он ходил по улицам неторопливо, еле передвигая ноги-ходули, заложив руки за спину, демонстрируя величественное спокойствие. В старомодном костюме, со сбитым набок галстуком и развязанными шнурками — он выглядел человеком «со странностями», попросту ненормальным или прилично «принявшим на грудь» — и, как все чудаки, сразу притягивал к себе внимание. (Кстати, ему было все равно во что одеваться; временами демонстрировал «элегантную нищету», но даже драный свитер носил, как королевскую мантию). Бывало,
