С женами, повторюсь, у Кушака отношения двусмысленные. Не раз его четвертая жена толстуха Елена, по прозвищу „Дюймовочка“, звонила мне:
— Этот подонок у тебя ночевал? Наверняка были с бабами?!
А в ЦДЛ она говорила:
— Он гений!
— А мы? — как-то робко вставил Тарловский.
— А вы… вы просто талантливые.
С пятой женой (тоже Еленой, но не толстухой, а стройной доброжелательной женщиной) Кушак пару лет прожил мирно, но после первой же ссоры, собрал за столом ЦДЛ бывших любовников жены (литераторов) и пригласил ее, и весь вечер злорадно-мстительно посмеивался над неловким поведением своей благоверной, устроил жестокий спектакль.
До пятидесяти пяти Кушака редко кто видел трезвым, он постоянно дымился от спиртного и выглядел опустившимся бродягой, который по случаю заглянул в ЦДЛ „сообразить на троих“. Бывало, не просыхал неделями; водка прямо-таки властвовала над ним, правда он никогда не вырубался (частенько и бравировал своим пьянством, укреплял репутацию „алкаша“, ему нравилось слышать „еврей выпивоха — редкий случай“; он доказывал, что причастен к спиртному так же, как большинство русских литераторов).
Между его женитьбами мы с ним не раз устраивали загулы с девицами; то я приводил каких-нибудь (более-менее приличных, говорю не хвалясь), то он (как правило, каких-то невзрачных). Как-то приглашает к одним страховидным „интеллигенткам“ (в комнате грязь, пустые бутылки, окурки). Я не эстет, но нечистоплотные лахудры у меня всегда вызывали брезгливость. После первой рюмки с „интеллигентками“ говорю Кушаку:
— Ну их к черту, пойдем отсюда.
А он, идиот:
— А мне чем хуже помойка, тем лучше (действительно, в запойные дни его лучшими собутыльниками были бомжи на вокзалах, а любимым пейзажем трущобы — такой сдвиг в мозгах).
Понятно, в период загулов Кушака приличные люди с ним не общались, ведь когда человек падает, частенько от него и друзья отворачиваются.
Случалось, по несколько недель Кушак жил у Ольги, посудомойки ЦДЛ, и все это время беспробудно пил, а дочь Ольги (моя ученица) приносила в изостудию от него записки: „Привет!“ и внизу солнце, тонущее в море — условный призыв, чтобы я спасал его, помог унести ноги.
Но влюблялись в Кушака и другие женщины. В изостудию водила дочь одна переводчица, красивая женщина средних лет. По ее словам, у нее был прекрасный муж, доктор наук, мастер спорта по горным лыжам, она жила в „сталинском“ доме, имела роскошную дачу, машину, но в любой момент (даже ночью) бросала все (даже дочь) и ехала к моему пьяному другу.
В конце концов бравада пьянством у Кушака приняла культовый характер, а потом и перешла в глухую зависимость от зеленого змия. Как-то он, пьянчуга, даже загремел в милицию; дежурный, заполняя акт, спросил: „кем работаете?“.
— Я поэт, — важно заявил наш герой.
Дежурный записал: „мания — поэт“. Слово „мания“ Кушака не испугало, но все же он решил подлечиться и по блату устроился в больницу на Шаболовке (в курортное отделение с лечебными ваннами и направленными душами). Я навестил его (кстати, я ездил в больницы и к Яхнину и к Приходько, но когда сломал ногу и несколько месяцев ковылял на костылях, они ко мне не наведались, а ведь я жил один с двумя собаками, и стояла зима; теперь, под старость все это вспоминается — известное дело, все старики обидчивые); и вот, в больнице Кушак мне говорит с всплеском радости:
— Здесь есть одна классная баба. Лечит нервишки.
Так „романтично“ он и познакомился с последней женой Анной. Потом от этой жены я спас его башку. Мы в ЦДЛ выпивали с какими-то девицами, внезапно влетает она.
— Грязный развратник! — и трах! — тарелку об пол.
Берет вторую и замахивается, коза, над его головой. Я подставил руку, потом с месяц не мог держать карандаш.
С Анной Кушак прожил четырнадцать лет. Это была сумасшедшая семейка — последние годы у них шла настоящая война, неуравновешенная Анна устраивала жуткие побоища — временами мы просто удивлялись, что наш друг еще не покойник.
— Я не могу жить один, — говорил Кушак, изобразив безмерное отчаяние, и, после развода с Анной, связался с еще более чокнутой Юлей, и долго не знал, как от нее избавиться.
Кушак первоклассный актер — то и дело корчит из себя литературных героев, чаще благородных и справедливых (есть актеры от природы, а есть обученные; он — из тех, кто от природы). Он может состроить теплые глазки, что-то нежно прощебетать, а может изобразить ледяной взгляд и процедить слова страшным тихим голосом. Обладая редкой, звериной интуицией и цепкой наблюдательностью, он моментально улавливает слабость человека и бьет без промаха. К малознакомым людям подозрителен, частенько видит в них „стукачей“ и проводит зондаж — проверяет провокационными, плохо пахнущими, заявлениями, что выглядит довольно гнусновато. Как-то, еще когда мы только познакомились, бросил мне лакмусовую бумажку:
— Не спрашивай, кто сказал. Ну, якобы ты капитан КГБ.
Я усмехнулся:
— Почему не майор? По возрасту уже вполне мог быть.
Кстати, слово „КГБшник“ Кушак употребляет не только в прямом значении, иногда и для оскорблений, вместо слов „идиот“, „кретин“.
Позднее Кушака занесло в другую сторону. Он хмуро заявил мне:
— Думаю, ты встречаешься с Ленкой (с одной из его жен, с которой он перед этим развелся).
Он наверняка был уверен, что это не так, но, будучи подозрительным и ревнивым (как все эгоисты и бабники), на всякий случай бросил пробный шар — решил проверить мою реакцию. Кстати, подобным художественным методом воспользовался и Шульжик, когда однажды ему втемяшилось в башку, будто я кручу роман с его знакомой. Дешевые штучки идиотов! За кого они меня принимали? По себе, что ли, мерили? Мне и своих женщин хватало — со своими-то не успевал разбираться (то одна, то другая сыпали обвинения, упреки). А на подружек друзей (тем более всяких бывших жен) я всегда смотрел только как на приятельниц, не в пример многих из нашей команды, особенно Коваля и Сергиенко. Не скрою, были случаи, когда меня кадрили бывшие жены и подружки друзей, но я сразу ставил барьер. Так что, если и есть у меня что-то положительное, так именно это; в чем в чем, а в этом моя совесть чиста.
Бывает, приятелям Кушак говорит то, что они хотят слышать, но всегда имеет заднюю мысль. Вроде бы искренне интересуется их жизнью, расспрашивает:
— Как дела? Над чем работаешь?
И когда его посвящают в личные планы, почти с неподдельным энтузиазмом подогревает эти устремления, но в глубине души большинство приятелей (не друзей!) считает дураками и бездарями. Такие невинные забавы. Сколько раз я слышал его хвалу посредственности. Прочитает кто-нибудь слабые стихи, а он, дубина, беззастенчиво цедит:
— Отлично!
Как-то я не выдержал:
— Что ты всем лепишь „отлично“?! Ведь прекрасно видишь — это муть. Получается, тебе все до лампочки… И вообще, как можно вселять надежду в человека, не имеющего к литературе никаких способностей?! Его ведь ждет страшный удар.
— Понимаешь, не могу обижать, — вроде бы с большой горечью начал оправдываться Кушак. — Вы с Игорюней (Мазниным) можете, а я ну никак (между тем прекрасно понимает, что говорить комплименты дело нехитрое).
Договариваясь о чем-либо с Кушаком, непременно услышишь:
— Чок! Заметано! — и подведет. Даже в издательствах.
Однажды ему говорю:
— Что ты всех надуваешь?
