— Спасибо. Давно уже не слышал я признаний в любви.
— Не иронизируй. Иван, над самым святым — над дружбой. Имей в виду, ирония портит человека. Можешь стать скептиком и циником. Сам себе перестанешь верить.
— Не волнуйся. Моя вера в себя весьма прочна.
— Только в себя?
— И в добрых людей.
— А меня к каким причисляешь?
— Тебя? К средненьким.
Будыка не загремел хохотом, а неожиданно рассыпал незнакомый мелкий смешок, недолгий — словно горсть бус уронил на пол.
— Благодарю. Могу надеяться в будущем на более высокую аттестацию?
— Постарайся.
— Ох. Иван. Иван… Представляю, каково Ольге с тобой. С таким характером…
— Захотелось поплакать над ее судьбой? — Антонюк одним махом, с акробатической ловкостью, спустил ноги, сунул их в тапки, вскочил, готовый, казалось, к драке. — Плакальщик! — И выругался.
Валентин Адамович стоял посреди комнаты спокойный, добрый, с высоты своего роста смотрел на друга и улыбался ласково, почти с умилением, как бы говорил: «И такого я тебя люблю!»
— Ты, Иван, меня удивляешь и восхищаешь. В партизанах при всей энергии ты иногда казался флегматиком. Самый рассудительный командир!.. А под старость становишься холериком… И холерой! — И засмеялся, не захохотал, а засмеялся естественно.
Смех этот, знакомый еще с тех времен, когда они спали в одной землянке, удивительным образом подействовал на Ивана Васильевича: как свежий ветерок, вмиг сдул раздражение, злость. Захотелось броситься на этого монументально-величавого богатыря, повалить на пол, испачкать, измять его добротный костюм.
«Валька, черт, я тебя тоже люблю, хотя ты и свинья!» Хотелось крикнуть, засмеяться. Однако не крикнул. Только ткнул Будыку кулаком в мягкий живот. Сказал радушно:
— Пошли, пузан, коньяк пить.
За столом сиделось хорошо. Весело. Вспоминали разные приятные пустяки из прошлых встреч, из совместных поездок на курорты. Шутили. Женщины цедили шампанское. Мужчины помаленьку глотали «медведя». Но беседу их неожиданно прервали. Сперва — телефонным звонком. Попросили Будыку. Он минутку послушал, сказал:
— Ладно. Заходи.
— Кто это? — спросил Иван Васильевич.
— Клепнев.
— Клепнев?!
— Он едет сегодня в командировку в Москву. Надо подписать одно письмо.
Что ж, надо так надо, у ответственного работника нет покоя ни в выходной, ни в гостях. Антонюк это знал по своей работе. Клепнев заглянул из коридора, увидел накрытый стол, сделал вид, что смутился, долго и многословно извинялся перед хозяйкой. Ангел, а не человек. Воплощение высокой этики. Иван Васильевич сразу отметил: Клепнев с ним снова на «вы» — уважительно, не так, как на последней охоте в Беловеже.
«Ишь, барометр, собачий сын!» Но в то же время было и приятно.
Еще раз извинившись, Клепнев сказал, что раздеваться не будет, так как очень спешит — до поезда всего три часа, а у него еще не собран чемодан. Будыка, не читая, подписал какие-то два документа и, возвращая их Клепневу, спросил:
— Так, может, примешь с нами на дорогу? Эдик проглотил слюну и облизал толстые губы.
— Если хозяева разрешат…
— Пожалуйста, пожалуйста, — от души пригласила добрая Ольга Устиновна, которая в тот вечер готова была принять хоть сотню гостей.
Клепнев вышел в коридор, снял свое шикарное, короткое — по последней моде — и легкое, на поролоне, пальто и вернулся назад… с бутылкой кубинского рома. Одна Ольга Устиновна, которая улавливала каждое душевное движение мужа, видела, как Ивана передернуло, как он изменился в лице. Испугалась. Взглядом просила, умоляла, чтоб молчал. Зачем портить такой вечер? Когда Клепнев выпил рюмку, другую и вошел в свою привычную роль всезнайки и болтуна, Иван Васильевич вдруг тихонько охнул и схватился за сердце.
— Ваня! Что с тобой? — Жена не на шутку испугалась.
— Все то же. Спазм. Дай валокордин.
— Может, вызвать врача?
— Нет, не надо. Я полежу. О, о, как сжало!
Будыка н Клепнев осторожно, под руки, отвели его в кабинет и уложили на диван. Ольга Устиновна дрожащими руками накапала лекарство.
— Я вызову «неотложку».
— Да погоди ты. Знаешь же, что я не люблю этих эскулапов. Сразу колоть начнут.
Потом слышал сквозь дверь: где-то в коридоре озабоченно шептались Ольга и Будыка. А Клепнев тряс над фужером кубинский ром: выдумали такую замысловатую пробку, что приходится основательно потрясти, чтоб налить. И пил залпом. Слишком дорогая штука, не бросать же. Вот свинья! Валентин Адамович вошел на носках, чтоб не скрипели ботинки.
— Ну, как ты?
— Ничего. Немного лучше. Прости, что испортил обедню.
— Что ты, чудак. Ты прости, что мы ворвались. Однако не думал, что ну тебя моторчик начал сдавать… Подкосили они тебя, эти два года… отдыха. Ну, лежи. Мы пойдем. Будь здоров.
На прощание Клепнев из-за двери, приглушенным голосом, провозгласил тост:
— За ваше здоровье, Иван Васильевич, — и дважды потряс бутылку.
Проводив гостей, Ольга Устиновна на цыпочках, в одних чулках, вошла и встревожено спросила:
— Как ты, Ваня?
В ответ Ваня подкинул чуть не до потолка ноги, скатился на пол и пошел… на руках. Перед женой перекувыркнулся через голову и встал на ноги.
— А вот так!
Ошеломленная женщина сперва испугалась, потом засмеялась, наконец беззлобно упрекнула:
— Как тебе не стыдно! Так напугать! А я думаю: что «все то же»? Какие спазмы? И валокордин одна я пью.
— Прости, Ольга. Но когда я подумал, что придется три часа слушать болтовню этого проходимца… да я теперь и не верю, что он сегодня едет в Москву… мне и вправду чуть не стало дурно… Сидел и ломал голову: что придумать?
— Да уж придумал! А хочешь, и я тебя удивлю. Милана сватала Ладу… за Феликса… Говорит, он признался, что Лада ему нравится.
— Ну и ну! Что ж ты ответила?
— Ничего не ответила. Но подумала, что, может, и неплохо бы… Свои люди…
Иван Васильевич нахмурился.
— Свои! По мне, так пусть лучше она уезжает в Африку. Не люблю обывательских сговоров. Не хватало Ладе искать богатого жениха!
Ольга Устиновна тяжело вздохнула.
Глава III
Заведующий сектором вышел из-за стола навстречу. Жал руку с такой приветливой улыбкой, что Ивану Васильевичу тоже хотелось засмеяться. И потому, что отлично знал все приемы официальной
