«Позавчера родила. Фельдшерица наша роды принимала. А вчера горячка такая началась, что без памяти баба лежит, бредит…»
Докторша тихонько свистнула:
«Ничем я вам не помогу. У меня в больнице умирали от такого заражения. Тут надежда только на нее самое да на бога. Нечего мне ехать по морозу».
Вася Шуганович шапку об пол и заревел, как маленький:
«Не поеду я без вас. Не поеду! Хоть убейте! Теща голосит. Она меня из дому выгонит без вас».
Буммель переговорила с немцем. Спрашивает: «Какой гонорар будет?» «Какой гонорар?»
«Что ж вы думаете — я бесплатно поеду?»
«А-а, вы про плату! Заплачу, Анна Оттовна. Хорошо заплачу. Хотите — рублями, хотите — марками».
«Два пуда муки, три кило сала, две живые курицы, два литра самогонки, первача».
«Крепко-таки заломила баба», — смеялся потом Шуганович.
«Все будет. Больше будет». Она посмотрела на часы. «Подождем, пока рассветет».
А до света еще часа два. Декабрь. Взмолился Вася:
«Анна Оттовна! Дорога каждая минута. Да и кони стынут. Дядька родной замерзнет в санях».
Соблазнил, видно, старуху высокий гонорар. Согласилась. Быстро оделась. Принесла ей девушка акушерский саквояж. Вася говорит:
«Анна Оттовна, документик какой-нибудь захватите».
«Зачем?»
«Назад вас дядька, может, без меня повезет. Чтоб наши не цеплялись на контрольных постах».
Послушалась, взяла. Сели. Поехали. Поскольку решили возвращаться по своему следу — через кирпичный завод, Шугановичу пришлось прежде времени, на сонной улице города, раскрыть карты.
«Анна Оттовна, пусть вас не удивляет дорога, по которой мы поедем. Нам не хочется встречаться с вашими полицаями. Характеры у нас разные».
Дернулась старушка, словно хотела из саней вывалиться.
«Спокойно. Гарантируем полную безопасность, возвращение домой, условленный гонорар. Даже курочек раздобудем».
«А если я закричу?»
«Не советую. Есть кляп», — отозвался Кравченко.
«А погонятся — у нас не будет другого выхода…» — Шуганович достал из кармана кожуха пистолет.
«Как убить старую акушерку?! Бандиты!»
«Осторожно, дамочка!» — предупредил Кравченко.
Умолкла.
Только в карьерах, когда лошади месили сугробы, снова заговорила:
«Предупреждаю. Я умею потрошить только баб. Резать ноги или руки вашим раненым я не умею. И не буду! Так что напрасно меня везете».
«Вы займетесь своим делом».
«Что, аборты вашим шлюхам?»
Кравченко не выдержал:
«Ты у меня докаркаешься, старая ворона! Не была б ты нам так нужна, я б с тобой иначе поговорил!»
Пришлось Шугановичу попридержать буденновца. И извиниться перед докторшей. Она умолкла — как воды в рот набрала. Только когда предложили перед Переростом глаза завязать, страшно возмутилась и обиделась. По-мужски ругалась. Долго, часа два, занималась Буммель нашей больной. Да и ребеночка тоже, как потом Люба рассказывала, осмотрела, перевязала по-своему пупок, учила, как кормить — в каких пропорциях смешивать молоко и воду. Мы ей в командирской землянке завтрак приготовили. Царский по нашим условиям. Выставили все лучшее, что имели. Вышла она из госпиталя, я ее встретил. Хмурая, но прежней злости на лице нет.
«А теперь что будете делать со мной?»
Я откозырнул.
«Командование отряда просит вас позавтракать с нами».
Удивилась. Согласие как милостыню бросила: «Что ж, позавтракаем».
В землянке увидела Васю Шугановича, его виноватую улыбку — снова встопорщилась. Тут же предупредила:
«За ваши штучки — двойной гонорар. Курочек забыл захватить, когда лошадей перепрягал? Консервами отдашь. Двадцать банок. Живете, вижу, не бедно», — кивнула на стол.
«Насчет гонорара не беспокойтесь», — заверил Вася. «Я не беспокоюсь. Ты побеспокойся». «Руки помоете?»
Глянула на свои костлявые кисти, потом — на наше полотенце, что висело на гвоздике у умывальника. Грязноватое полотенце, партизанское. Брезгливо поморщилась.
«Ах, бандиты! Заразили бабу, а потом Буммель хватают посреди ночи. Вы думаете, Буммель бог святой? А она такая же баба, только старая. Чья жена?»
«Моя», — отвечал я.
«Не ври, Антонюк. Твоя уехала. Разве что другую завел?»
Меня как кипятком ошпарило. Неужели, думаю, Люба или Рубин по простоте своей выболтали мою фамилию и все прочее? Шкуру спущу, если так. Хотя меня она могла знать с довоенного времени. Невысока должность заведующего райзо, с городскими медиками почти не встречался, но если эта бабка специально интересовалась партактивом… все-таки немка. Спрашиваю с иронией:
«Немцам и такие детали моей биографии известны?» Поняла.
«Не знаю, что известно немцам. А мне известно. О тебе в городе немало говорят. Целые легенды ходят. Немецкое командование награду объявило за твою голову».
«Большую?»
«Не помню суммы. Но помню, когда прочитала, подумала: типичная немецкая скаредность. За такую голову не жалко и в пять раз больше. Ценная голова».
Вася Шуганович засмеялся. А Будыка, который во время этого разговора все краснел, особенно когда она опять нас бандитами назвала, что-то сердито сказал по-немецки. Анна Оттовна перевела:
«Офицер говорит, что за такие шутки в военное время расстреливают. Мне это угрожает?»
«Вам пока что угрожает вот эта стопка спирта, — я налил полстакана, а ногой под столом толкнул начштаба: будь человеком, а не военным бюрократом! — Пьете так или разводите?»
«Развожу».
Развела водой и, не чокнувшись, выдула до дна.
«А я выпью…» — начал Вася.
«Только не за здоровье роженицы», — перебила Буммель.
«Почему?»
«Никогда не пейте за человека, находящегося на грани между жизнью и смертью! Я суеверная». Я осторожно спросил: «Есть надежда, Анна Оттовна?»
«Надеяться можно только на бога. Да на нее самое. Такие у нас и в больнице умирали. В мирное время». «И ничего нельзя сделать?»
«Что могла — сделала. — Накладывая на тарелку ломтики душистого жареного сала, задумалась, вздохнула. — Попытаюсь еще что-нибудь сделать. Не для вас, головорезы (однако не бандиты уже). Для нее. Несчастный женский род! Чего только не выпадает нашей сестре на долю. Я передам лекарство. У нас такого не было. (Все трое после ее отъезда вспоминали это «у нас», значит, она причисляла себя к нам, к советским людям, а не к фашистам.) Антибиотик. А у немцев есть. Ваш жидок умеет хоть уколы делать?»
«Он же в районной больнице работал».
«Помню. Но было там неумех сколько хочешь. Разве так надо обучать медиков, как мы учили?»
Раскусить ее было невозможно. Еще раза два она выразила недовольство нашими довоенными
