Это беллетризированная критика, которая по прочтении мало после себя чего оставляет. Хоть и старается Данилкин во всю прыть обольстить читателя: и на голову станет, и какой-нибудь кульбит изобретет — но в итоге пустота. Закрыл книгу, пытаюсь вспомнить о смысле прочитанного, увольте, не могу. Возможно, стоило какие-то фразочки на цитатки разучить, как в детстве после просмотра культового фильма, но — не пустой ли труд? Пустота, потому как девальвировано отношение к творчеству, художеству. Книги не более как наряженный прайс, печеные пирожки, рядом с лотком которых стоит натренированный зазывала. Так и хочется сказать: «Ловкач!» Он и гимнаст, и фокусник — все время что-то вытаскивает то из цилиндра, то из рукава и клоунаду отменную при случае сбацает. Короче, и на дуде дудец… «Парфянская стрела» обнажает общую тенденцию нивелирования традиционных ценностных характеристик искусства, взамен чего навязываются ему картонный ценник с печатью продавца на обороте. Однако сейчас это вовсе не исключение, скорее, правило.
«Парфянская стрела» ритмизирована — не в том плане, что как-то ритмически организована, а в том, что построена преимущественно под чтение на ходу, под шум и мигающий свет метро, под легкий перекус в кафешке, когда чтиво потребляется через строчку, да и в прочитанной строке выхватываются два-три ключевых сигнальных слова. Такое вот чтение — скольжение в полглаза, в пол-уха, почти без включения мозговой деятельности, после чего остаются некоторые эмоции, ощущения, смутно различимое послевкусие, которое дает некое представление о тексте. Шустрый малый не контратакует, как это заявлено в подзаголовке, а парит кругами над полем после битвы близ местечка «2005 год» — именно этот квадрат он выбрал мишенью для своих стрел и копий. Да уж и виды неплохие и живописные с этой высоты обозреваются, а что еще очень удобно — такая позиция позволяет трактовать какие-то очертания и мутные контуры инспектируемой внизу панорамы как угодно, и чаще всего мы получаем некую метафору, новое авторское произведение, которое может не иметь ничего общего с действительностью (читай, с художественным текстом), а только намекать на нее.
Аксиома, которую Данилкин выводит, — «все пишут хорошо», при ее очевидной правоте настораживает в том плане, что подобное утверждение ведет к отрицанию самой возможности говорить о критериях оценки того или иного текста, ведь все происходит само собой: ««Словесность высшей пробы» вдруг перестала быть барским, внутрилитературным, профессиональным делом; пишут не только люди Слова — писатели, критики, журналисты и драматурги, но и — почти анекдотическое разнообразие — бодигарды, виноторговцы, омоновцы, святые отцы, директора ЛОГОВАЗа…», и еще «в последнее время появилось огромное количество молодых авторов, но, главное, «все пишут хорошо»; способность выстроить фразу больше не является доблестью писателя, это подразумевается само собой» (с. 164). Если отправная точка «все хорошо», то и как сказать, что этот роман полная лажа, а другой, как раз достойный, получается лишь первым среди равных. Ведь если средний уровень литературы высок, то оценочные критерии должны только повышаться, но отнюдь не распыляться. Вот и получаем дистиллированный политкорректный образ нашей современной письменности: все написанные и изданные книги имеют равные права на читателя, и в этих правах они не могут быть ущемлены, потому как все составляют одну общую книжную полку и за каждой их них в нужный момент потянется чья-то натруженная рука, которую следует только немного направить. Плюс ко всему и вывод, к которому приходит Данилкин: литературоцентризм, мол, жив. Причем этот, ставший уже несколько неприличным, тезис очень важен, потому как модному гламурному потребителю важно быть на волне, на пике, ведь невостребованность — вчерашний день — отстой, продукт второго сорта.
Вот и сам Данилкин говорит о своей привычке читать все подряд. Книжные предпочтения у ведущего московского критика настолько разношерстны, что действительно волнуешься за его вкус, ведь читая все подряд, вкус можно испортить запросто. Ощущение, что автор, балуясь кофейком, при чтении очередного литературного шедевра обжег язык, и теперь для него плохо различима вкусовая гамма различных яств. Посему он перевоплощается в ресторанного критика, который описывает особенности поданных блюд, плохо или хорошо — не важно, есть факт готовки, и по этой причине блюдо занесено в меню. Все это и дает повод трубить в горны — литература расцветает. Литература или издательские корпорации? Однако есть разница…
Не обязательно быть ханжой, чтобы серьезно задаться вопросом, о каком литературном вкусе можно говорить, когда сплошь и рядом возникают сомнительные словечки, наподобие «западло» во время облета творчества Алексея Иванова (вероятно, для привлечения допаудитории, для которой подобная лексика естественна). Ответ кроется близко: все ценностные характеристики отметены напрочь, понятие «вкуса» не более как архаизм. Данилкин отнюдь не наблюдатель, которому интересно все, что происходит на литературном поле, главная цель — завлечь по максимуму большее число человеков в сплетенную им паутину. Поэтому нет у него и собственно критической, ярко выраженной мировоззренческой позиции, его дело — лишь констатировать «бурный литературный ренессанс» и утверждать, что литературоцентризм еще рано хоронить. Поэтому говорит о «качественной беллетристике», которая в избытке появилась в 2005 году. И он тактически безупречен: прежде чем сподвигнуть человека на чтение той или иной книжицы, нужно внушить ему мысль о солидности и авторитетности этой самой литературы, махнуть перед глазами лозунгом: читать — это модно, и после этого любой начнет книги из рук выхватывать.
Потаенная мечта Данилкина — стать тем, кого у нас до сих пор нет, но так надо, чтобы появились: представителем «класса грамотных менеджеров-арбитров, способных осуществлять маркетинг литературы в новых условиях, позиционировать тексты не только в зависимости от соответствия той или иной идеологии или формуле идеального текста» (с. 279). Но пока критик бесится от собственного бессилия, от невозможности как-то повлиять на литературный процесс, даже на идентификацию «плохих», некачественных книг.
Вожделенный «маркетинг литературы в новых условиях» давно уже материализуется агрессивно и неумолимо, об этом пишет, кстати, Анна Кузнецова в статье «Кому принадлежит искусство, или Революция менеджеров в литературе» («Знамя». 2006. № 3).
«Не то чтобы не стало честных профессионалов, пекущихся о судьбах современной литературы. Просто критическое выступление, определяющее для начала критерии суждений — а профессиональная критика, если мы помним Карамзина, началась именно с такой статьи, — стало нецелесообразно. Отмирают также полемики, в которых оттачивается критический инструментарий и уточняются критерии, чтобы затем быть примененными на практике — в приложении к конкретным фактам литературного процесса. За редкими исключениями никто из критиков, коих у нас в одной Академии РС около сорока, не пишет проблемных статей, а культура полемик отмерла у нас напрочь: острые выступления воспринимаются не как поиск профессионального диалога, а как монологи, направленные на подрыв репутации того, к кому обращены, или того, на чьем материале строятся. И не вызывают у коллег ничего, кроме опаски и обиды. Твердый навык остался только один: набрать свою обойму и пиарить» (с. 171) — такова грустная картина времен критического безвременья. По словам Кузнецовой, критика не нужна в первую очередь управленцам, технологам, менеджерам от литературы (это видно уже из названия статьи), которые утверждаются в ней на главных ролях.
Вопрос «что есть критика» важен еще и тем, что на литературном поле категорически изменилась сама стратегия игры, постепенно меняются и правила. Как верно отметила в своей статье Анна Кузнецова, сейчас «последовательность традиционного процесса нарушается: сразу выходят книги, минующие наш отлаженный экспертный механизм, и посредством популярных СМИ, где критику подменяет реклама, направляются прямо к читателю самым коротким путем» (с. 170). Что остается делать в такой ситуации? Невзирая на ветры времени, оставаться архаистом или переквалифицироваться в махровые рекламщики, а может, попросту переждать всю эту непогоду, до поры подрабатывая, к примеру, журналистикой или преподаванием в вузе? Вопрос на самом деле действительно серьезен, ибо на повестке дня сам факт выживания такого вида, как независимый критик-эксперт. Вот вам и новые условия…
Думается, одним из крупнейших заблуждений, связанных с разговором о литературной критике, является оперирование таким понятием, как «рыночное», которое вырастает в основополагающий ценностной критерий. «Рыночное», объемы продаж и прочая лексика сферы менеджмента может восприниматься лишь как производное, как следствие — в области социологии — того или иного критического высказывания. Для критика эти категории должны быть выведены за скобки, иначе невозможно сохранить чистоту эксперимента.
А ведь часто в качестве аргумента в недейственности критики приводят совершенно не зависимые от
