выдерживают никакой критики, для тебя она не турки, потому что ты ее трахаешь и, следовательно, не можешь быть объективным, но когда ты прозреешь, ты поймешь, что турок это турок и тогда, когда она родит тебе маленького турка, о котором ты думаешь, что он не турок, потому что это твой турок и ты не видишь, что он турок. Очнись, Серджо, пошли в жопу и больших, и маленьких турок, пока еще не поздно, переселись из квартала и из страны, где полно тюльпанов и турок, и приезжай в Кроэйшу, где ты окажешься среди чистых, среди своих, ты будешь видеть хорватский закат, спроси моего брата, почему он вернулся, он, человек с высшим образованием. — И я сказала ему про эти твои два сраных факультета.
А Серджо мне сказал, мы с ним стояли на Корзо, у него в руках был крашский пршут, какого хрена люди находят в пршуте, у меня от него высыпают прыщи, ты же знаешь, так вот, Серджо мне сказал:
— Там я не вижу ни солнца, ни луны, климат просто кома, холод, ветер, дождь, депресняк, вкалываю с утра до ночи, — он в каком-то банке работает, на компьютере, — это не жизнь.
— Слушай, — сказала я, — тебе дали работу, ты получил дом, у тебя никаких кредитов, дети там идут в школу с четырех лет и никак тебя не достают, вся медицина бесплатная, все доктора, маммография, рак v женщин находят еще до того, как он успеет поселиться в груди, а здесь, в нашем городе, от рака груди умирают мои сверстницы, при этом никто понятия не имеет, отчего они умерли, чем ты можешь быть недоволен?
Он сказал:
В гробу я видал эту Голландию, столько работать, это не жизнь, на улицах народ увидишь только в день рождения королевы, а ты посмотри вокруг.
Факт, мы стояли посреди Корзо и мешали миллионам людей, которые толкались вокруг нас.
— Ты ненормальный, — сказала я, — эта страна не та, какой она была когда-то. Здесь тоже надо работать. — И я рассказала ему твою историю. Я сказала ему: — Посмотри на моего брата, он окончил… — я сказала ему, сколько у тебя дипломов, упомянула и Америку, и Вену, и средний уровень, — а работает на австрийцев, шеф у него настоящий гад, их семь человек, все сидят в одной комнате, за компьютерами с восьми до восьми, каждый вечер оглядываются друг на друга, потому что неприлично уйти с работы слишком рано. Там все соответствуют тренду, продвигают капитализм с человеческим лицом, шефу говорят «ты», могут ходить с длинными волосами и приходить на работу в старых джинсах, в офисе держат котенка и попугая. Делают какие-то программы для фирм, их шефы за каждый проект берут с заказчиков как за сто часов работы, а мой брат и компания должны сделать всю работу за двадцать часов. Зарплата держится в тайне, если бы кто-нибудь пискнул, какая у него зарплата, его выбросили бы на улицу. Говорят, что так во всем мире, хотя на самом деле во всем мире уже давно не так. В Германии обнародовано, что весь этот пиздеж вокруг тайны зарплаты — просто трюк работодателей с целью платить работникам как можно меньше. Когда в Германии раскрыли эту тайну, оказалось, что женщинам за ту же работу платят на тридцать процентов меньше, чем мужикам. У моего брата ни выходных, ни праздников, — сказала я этому Серджо с его бесподобным пршутом в руке. — Шеф звонит ему домой в любое время дня и ночи, а тем, у кого мобильник от фирмы, достается еще больше. У них нет профсоюза, нет права задавать глупые вопросы. А если бы все они семеро, все, сколько их в этой фирме дрочит компьютеры, объединились и объявили забастовку, фирма бы уже наутро разорилась и оказалась в полной жопе или была бы вынуждена поднять им зарплаты. Но здесь все трясутся за свои задницы, никто не пользуется как надо своей серо- белой мягкой массой, каждый знает: если работаешь, то получишь кредитную карточку и сможешь купить кроссовки в рассрочку на три взноса. Шеф, это говно, сидит в соседней комнате, но общается с ними только по электронной почте. За опоздание утром на пять минут вычитает из зарплаты пятнадцать кун, но не учитывает, что работают они по двенадцать часов.
И еще я этому Серджо рассказала про тот твой случай. Когда вы с коллегой что-то запороли, и вам пришлось исправлять ошибки после окончания рабочего времени, и шеф заплатил твоему коллеге сверхурочные, а потом вычел с него за прокол, и тот получил только свою обычную зарплату, а с тебя он вычел пятьсот кун из зарплаты, потому что тебе не были начислены сверхурочные, потому что ты их и не требовал.
Серджо мне сказал:
— Я что-то не въезжаю.
Тогда я ему сказала:
— Старик, мой брат напортачил и работал всю субботу и воскресенье, чтобы это исправить, вместе с другим типом, и тот, другой, тип получил сверхурочные, а когда шеф у него вычел за прокол, он получил просто зарплату, но полностью, а мой брат…
— Не въезжаю, — сказал Серджо, он по-прежнему держал в руке пршут, а Шипац недалеко от нас, рядом с магазином «Краш», посыпал солью початок вареной кукурузы. Початки были в листьях.
— Иди ты на хер, — сказала я.
Он сказал:
— Почему твой брат не уйдет в другую фирму или не свалит отсюда?
— В какую другую фирму, — сказала я, — в Хорватии нет другой фирмы. Единственная фирма — это твоя первая фирма, другая фирма — это бюро по трудоустройству. Шеф будет трахать его, пока смерть брата не разлучит их, мой брат не агрессивен, а если ты о том, что шефа бы следовало забить насмерть, то, конечно, следовало бы. Но здесь, и мы все это знаем, имеются только гады, убьешь одного, на его место приходит другой.
— А почему твой брат вернулся?
Я не хотела ему говорить всю эту чушь насчет хорватского заката, и про китаянок тоже не хотела. Я сказала:
— По медицинским причинам, у него воспаление простаты.
— Такой молодой! — сказал Серджо.
— Здесь у всех воспаление простаты, — сказала я, — мы пьем здесь отравленную воду, не возвращайся, Сергей.
После этого он ушел с пршутом в левой руке.
Я вываливаю все это говно на кассету только из-за тога, что веду честную игру, ты мне заплатил. Когда я вот так рассказываю о своей жизни, я ясно вижу, что моя жизнь — это факинг жизнь. Сколько у меня шансов оказаться однажды возле бассейна, рядом двое светловолосых детишек возятся с мастифом, муж встряхивает мокрой головой над моим загорелым плоским животом, служанка несет коктейль «Текила санрайз»? Шансов у меня ноль целых и ноль тысячных процента. И это потому, что я не умею правильно выбрать мужчину. И какого только хрена я крестилась и причащалась? Если бы моя старуха об этом узнала, она публично отреклась бы от меня с объявлением об этом в местной газете. Я пошла к тому попу, потому что хотела вписаться. Попы действительно говнюки.
Сьюзи мне сказала:
— Ты что, спятила, с ними нельзя иметь дело, они у нас дом украли.
Сьюзи давно живет со своей старухой в Америке, а бабушка их жила здесь. Два раза в год они сюда прилетали, бабушка не хотела ехать за океан. Сьюзи мне рассказала, мы с ней были в «Четырех львах», там такие ступеньки, о них нужно в газетах написать, чего девочкам тратить деньги на аборт, достаточно грохнуться на этих ступеньках, все остальное оплатит социальное страхование.
Так вот, Сьюзи мне рассказала:
— Наша бабушка сломала бедро, соседи нам позвонили, мать просто обезумела, но прилететь сразу мы не смогли. Она позвонила в больницу, врачи ей сказали: не волнуйтесь, все будет в порядке. Соседи отнесли врачам деньги и сказали прооперировать бабушку так, чтобы она осталась жива. Действительно ли соседи заплатили или положили наши деньги в карман, один бог знает. Короче, нам сообщили, что бабуля умерла, мы прилетели, сожгли ее, подали заявление о смерти и по знакомству договорились, что дело о наследстве рассмотрят сразу же, без очереди. И оказалось, что наша бабушка-партизанка все оставила Церкви. Таким было ее последнее желание, когда она оказалась в реанимации. Мою старуху чуть удар не хватил. Но на суде рассматривался иск моей старухи, живущей в Америке, против договора о пожизненном содержании монашками, который был в руках судьи. Монашка ухаживала за нашей больной бабушкой три дня, ровно столько потребовалось врачам и монашке, чтобы получить бабушкин автограф, а потом ее убить.
Я спросила Сьюзи:
