продают мобильники и чистую воду в пластиковых бутылках, воруют нефть. Победите Апельсиновую Корку! Смерть Апельсиновой Корке! И мы падем в борьбе против Апельсиновой Корки.
— Может быть, Апельсиновая Корка — это свобода, тогда мы станем героями, погибнуть за свободу — это честь!
— Мы не погибнем за свободу. Нас бросят в бой уже мертвыми!
— Я боюсь Апельсиновой Корки, не нужна мне свобода, я не герой, я хочу жить! Я хочу быть рабом! А как ты думаешь, много есть таких мам, внутри которых находится кто-то вроде нас, как считаешь, сколько похожих на нас существ плавает в мутных водах?
— А мы плаваем в мутной воде или в прозрачной?
— Почему мы, почему именно мы? Китай перенаселен, Индия перенаселена, а хорватов все меньше и меньше…
— Африканцев тоже все меньше и меньше, их пожирает голод и СПИД, африканцы умирают или бегут из Африки, а потом оказываются во Флоренции и там, когда идет дождь, поджидают туристов, которые вылезают из туристических автобусов, и продают им зонтики. Большой зонтик десять евро, маленький зонтик пять евро. Они продают и «ролексы», по сто пятьдесят евро, и сумки «вюиттон», с ними можно поторговаться. Гиды в туристических автобусах всегда говорят туристам: господа, в Италии много темнокожих торговцев, торгуйтесь, торгуйтесь.
— Откуда ты знаешь?
— Арабы и негры уезжают в Париж, там они поджигают автомобили, детские сады и жилые дома.
— Когда я вырасту, я буду пожарным в Париже. А когда негры во Флоренции подожгут Флоренцию? Когда я вырасту, я поеду тушить Флоренцию. Я хочу путешествовать по всему миру.
— Хорватия — бедная страна, если мы родимся, нам будет нечего есть, амеры откроют у нас свои базы, все голодные девчонки станут шлюхами, с голода они будут трахаться с больными амерами, потом они станут голодными матерями, а оттого, что они трахались с больными амерами, у них будет СПИД, больные матери поумирают, умрут их больные дети, Хорватия вымрет.
— А бывают здоровые амеры?
— Нет.
— Ты слишком категоричен, ты переполнен ненавистью, не люблю тебя! Наш дядя сказал нашей маме, что «ненавидеть амеров — это трендово». Не люблю тренды. Даже попасть под аборт лучше, чем жить в мире, которым правят тренды.
— Уж лучше хорватам умереть, чем, как негры, продавать туристам большие зонтики по десять евро, маленькие по пять, и «ролексы», и «вюиттоны», лучше сдохнуть.
— Хорваты белые, белые не продают «ролексы».
— А если мы не хорваты, если мы сербы, если мы наши враги? Тогда было бы хорошо, чтобы мы родились, и стали голодными и бедными, и чтобы нас оттрахали амеры, и мы заболели СПИДом, или чтобы нас мусульмане взорвали и мы сдохли. Тогда бы у Хорватии стало на двух врагов меньше.
— Я хочу жить, хочу жить, хочу стать человеческим существом и умереть голодным и больным СПИДом, я хочу погибнуть в двухэтажном автобусе, набитом туристами, которые рассматривают Лондон.
— Наша бабушка не любит детей, она сказала маме: «Если родишь, на меня не рассчитывай».
— А что сказала наша мама?
— Наша мама сказала: «Слава богу, я не ребенок, мне двадцать пять лет, если я не забеременела до сих пор, не забеременею и сейчас. Что такое контрацепция, мне известно».
— А что такое контрацепция?
— Ну-ка, тихо в норе! «Смотри не залети, — сказала наша бабушка нашей маме, — и мне было известно, что такое контрацепция, и…» «И…» — сказала наша мама… «И мы с тобой просто разговариваем, дочка». «Ты могла сделать аборт», — сказала наша мама. «Могла, — сказала наша бабушка, — но я этого не сделала». «Раскаиваешься?» — сказала наша мама. «Нет, — сказала наша бабушка, — вы, дети, мое бесценное богатство. Тебя, дочка, я крепко люблю, а вот ты отделываешься одними эсэмэсками. И первые, и вторые роды стали самыми счастливыми моментами моей жизни. Когда я увидела его маленькие ручки, волоски на больших пальчиках его маленьких ножек…» «Моего брата любишь больше, чем меня», — сказала наша мама нашей бабушке. «Неправда, — сказала наша бабушка, — просто волоски на больших пальчиках его маленьких ножек я увидела раньше, чем твои волоски». «Ладно, — сказала наша мама, — а что ты первым увидела у меня?» «Это было невероятно, — сказала наша бабушка, — никогда не забуду, я лежала в кровати, на следующий день после родов ко мне подошла медсестра и вручила прекрасную девочку с темными волосами, длинными густыми ресницами, ресницы у нее были как маленькие щеточки… Ох, сестра, сказала я, это самый счастливый момент в моей жизни! Я уже держала в руках это прекрасное создание, и вдруг женщина, которая лежала в углу палаты, как заорет: это не мой ребенок, это не мой ребенок. Тут до меня доперло, в чем дело, подошла сестра, чтобы забрать у меня малышку, и я сказала: сестра, какая чудесная эта девочка. Ваша тоже красивая, сказала сестра, забрала девочку, а мне принесла тебя…»
— Наша бабушка говорит «доперло», «до меня доперло», как молодая.
— «Спасибо, мама», — сказала наша мама. «Что ты нервничаешь?» — сказала наша бабушка. «Все мои волоски ты забыла», — сказала наша мама. «Помню, как я тебя однажды ночью намазала „Виксом «Ты все кашляла и кашляла, кашляла и кашляла…» «Мама, покороче, я спешу», — сказала наша мама нашей бабушке. «Вечно ты спешишь, ты слишком нервная, меня обвиняешь, что я тебя не люблю, что по-разному отношусь к своим детям, а когда я пытаюсь что-то сказать в свою защиту, хотя ни одной из матерей такая защита не нужна, ты…» «Хорошо, мама, значит, я кашляла и кашляла…» — «Ты кашляла, и я намазала тебе грудь „Виксом“, а ты вдруг словно окоченела, стала такая твердая, как полено, тут я поняла, что ты умерла, мне стало так тяжело, как никогда в жизни, меня охватил ужас, я потеряла своего ребенка… Это был один из самых тяжелых моментов в моей жизни, пока ты снова не пришла в себя и не закашляла, а потом кашляла и кашляла… Ни одна мать на свете не станет по-разному относиться к своим детям, и он мой ребенок, и ты мой ребенок, я одинаково вас люблю, вы моя кровь, моя плоть…»
— А что такое кровь, что такое плоть?
— «Ладно, ладно, о’кей, — сказала наша мама. И еще она сказала нашей бабушке: — Дашь мне на мелирование?..»
— Что такое мелирование?
— «Дашь мне на мелирование?» — сказала наша мама. «Я просто не могу поверить своим ушам, — сказала наша бабушка, — я гроблю свою жизнь в Триесте, ухаживая за старухой Эммой, которой девяносто лет и которая по ночам кричит «мама, мама», зарабатываю двадцать евро в день, за выходные мне ничего не платят, а ты требуешь, чтобы я оплачивала твое мелирование?! Я вкалываю, чтобы заработать на коммунальные платежи, плачу за свет, плачу за воду, ты посмотри на мои волосы…» «А что у тебя с волосами не так?» — сказала наша мама нашей бабушке.
— Почему наша бабушка говорит нашей маме то, что наша мама и так знает? Мама знает, что бабушка работает в Триесте и оплачивает коммунальные услуги, наша бабушка повторяется, наша бабушка такая зануда.
— Я люблю нашу бабушку, вся ее жизнь тяжелая борьба, она всю семью тащит на своих хрупких плечах…
— Я не буду тебя спрашивать, что такое хрупкие плечи, ты думаешь, что я глупый и что меня нужно абортировать, а тебя оставить, но это очень сложная операция, и кроме того, что это значит — быть глупым? Может быть, это я умный, а ты глупый? Кто будет тем доктором, который скажет нашей маме: мадам, вот этот, слева, ребенок, нуждающийся в особом отношении, а тот, другой, гений? А люди не делятся на кретинов и гениев, в основном все люди находятся где-то посредине, и докторам очень трудно решать, кого из детей нужно абортировать, если беременность суперрискованная и если в воде болтается не один ребенок, нет такого доктора, который может сказать, кто из нас кретин, а кто гений, а кроме того, мы плаваем, меняемся местами.
— Это неполиткорректное выступление, людям не следовало бы вонять на тему нерожденных кретинов и детишек, нуждающихся в особом отношении. Тьфу, теперь я забыл, на чем остановился, ты меня сбил.
