Сын Пилепича продал его большой дом, а ему купил мансарду.
(Если вы читаете внимательно, то можете подумать, что я не в своем уме, я недавно сказала, что у товарища Пилепича большой дом, а теперь говорю, что дом продали. Дело в том, что в моей жизни есть два товарища Пилепича, я могла бы изменить фамилию одного из них, чтобы не путать людей и чтобы они не считали, что я в маразме и что мне нельзя верить, но я умышленно не стала менять фамилию ни у одного из Пилепичей. Я слишком стара, чтобы угодничать перед американцами, обманываю я только соотечественников.)
— Главное, чтобы ему было хорошо, — сказал товарищ Пилепич, — мне почти ничего не нужно, Павица моя умерла, о ком мне теперь заботиться, кроме детей и внуков.
Товарищ Пилепич пиздит, лучше бы он рассказал, каково ему жить под самой крышей, на шестом этаже без лифта, летом в наших краях очень жарко, зимой все время дует ледяной ветер. Всем нам, дедушкам и бабушкам, живется так потому, что мы никогда не разговариваем друг с другом откровенно. Если бы мы выбросили из наших разговоров птичье молоко, если бы мы поговорили о боли, которую чувствуем, когда наши состарившиеся дети ломают нам оставшиеся несъеденными остеопорозом кости, все было бы по-другому. Но кому это скажешь? Как откровенно говорить с лживым, патетичным, насмерть перепуганным говнюком, это я имею в виду того, второго Пилепича.
Хотела я ему сказать: «Товарищ Пилепич, меня ты не обманешь, ты своего сына боишься, страх — это не доброта».
Но я ничего не сказала, потому что в дверях появился мой внук и сказал:
— Опять мы висим на телефоне, если мама узнает, она тебя убьет.
Я сказала:
— Мне позвонил товарищ Пилепич, а я никому не звоню.
— Товарищ, — улыбнулся мой внук, — какой товарищ, товарищей больше нет, бабуля.
— С каких это пор? — сказала я. — Два года назад товарищ Каддафи послал своего сына, тоже товарища, учиться в Вену, а ты говоришь, что товарищей больше нет… — Возможно, тут я посмотрела на него таким взглядом, каким бабушки не смотрят, и он посмотрел на меня взглядом внука, который смотрит на бабушку, которая как бы и не бабушка.
Вообще-то я не бываю искренней с молодняком моего молодняка, но в тот день, когда внук на меня так посмотрел, в руке у меня была телефонная трубка, и я сказала товарищу Пилепичу:
— Товарищ Пилепич, я больше говорить не могу, у меня в комнате внук, и я не разговариваю, когда они поблизости, они мне запрещают, говорят, дорого.
Внук настучал на меня моей дочери.
Она мне сказала:
— Мама, зачем ты пиздишь всем подряд, что тебе не разрешают говорить по телефону? У тебя что, паранойя, это же курам на смех, что люди скажут?
Я сказала:
— Сама не знаю, что со мной было, я старая, больная, нервная, беспомощная, маразматичная. Судите меня такую, какая я есть.
— Мама, — сказала моя дочь, — тебя здесь никто не судит, мы просто просили бы тебя принять во внимание, сколько стоят разговоры по телефону, я в Италии не могу заработать столько, сколько вы здесь можете потратить.
— Больше всего ты тратишь, конечно, на меня? — спросила я.
— Нет, — сказала она, — но и на тебя я тоже трачу. Даже самые маленькие расходы становятся большими, когда нет денег. Не будь слишком чувствительной, лучше помоги мне выбраться из этого говна, а от твоей злобы и разговоров со всеми этими партизанами никакой помощи. Я тебе уже говорила, встречайтесь где-нибудь в кофейне и разговаривайте сколько влезет.
А если бы я ей сказала, что интересно, кого это я могу позвать в кофейню, если у меня нет денег, она бы мне сказала: тогда встречайтесь в парке. Парки я не люблю, боюсь собак. У моей подруги, товарища Маши, есть собака породы черный терьер, здоровенная, как теленок. Сын подарил, когда уезжал в Канаду. «Пусть он останется у тебя, мама, будет защищать в парке от малолетних наркоманов». Товарищ Маша отродясь в парк не ходила. Пока не получила собаку породы черный терьер по кличке Беба. Все боятся этого черного терьера Бебы. Ни один наркоман и близко не подошел к моей подруге, правда к ней никто не подходил и тогда, когда у нее не было черного терьера Бебы. Потому что, когда товарищ Маша жила без черного терьера Бебы, она целыми днями сидела на балконе… А спускаясь по лестнице у себя в доме с черным терьером Бебой, товарищ Маша споткнулась о черного терьера Бебу, упала и сломала бедренную кость. Она лежит в больнице в Ловране, к счастью, у ее сына много денег. Я ложусь в Ловран раз в год из- за позвоночника, в Ловране самые лучшие специалисты, мой двоюродный племянник там врач, его зовут Раде, но он не серб. В наших краях очень много Душанов и Радованов, но все они хорваты. Им дали сербские имена в честь наших товарищей-сербов, с которыми мы вместе сражались, когда еще были товарищами и когда вместе сражались.
— Мама, — сказала мне дочь, — когда ты в больнице, ты просто другой человек. Ты одна такая, кому в больнице лучше, чем дома.
— У меня болит спина, они мне делают массаж, — сказала я, — поэтому мне здесь лучше, чем дома.
Я не сказала: «Если мне в больнице лучше, чем дома, то это кое-что говорит о моем доме».
Не люблю ссориться со своей дочерью, я почти никогда не говорю ей: «Весь дом на мне, пока ты в Италии, я готовлю твоим детям пасту болоньезе, хотя уже в том возрасте, что это они должны были бы готовить мне еду, когда тебя нет. Я отдала вам свой дом, я все вам отдала, и теперь я для вас бремя, но не могу же я живая сойти в могилу, если бы могла, сошла бы». Всем старикам время от времени следовало бы быть патетичными и наполнять свои старческие глаза влагой. Я никогда не упоминаю о ее муже, который целыми днями сидит у себя в комнате, курит и смотрит перед собой. Я видела, как он смотрит перед собой, потому что как-то раз я зашла в его комнату, думала, что там никого нет, хотела поменять ему постельное белье, он сидел возле окна и смотрел на стену дома через дорогу, он не слышал, что я вошла. Он молодой, конечно, легче всего курить и смотреть перед собой, нам тоже после войны нелегко было, но мы не курили и не смотрели перед собой, мы работали в стройотрядах, строили железные дороги и шоссе. Когда у моей подруги, товарища Анны, арестовали и отправили на Голый остров мужа, от нее потребовали развестись с ним. Она отказалась. Однажды, скорее всего это было в сорок девятом, я ее видела, она подметала проспект Маркса и Энгельса. Было шесть часов утра, товарищ Анна подметала улицу дворницкой метлой, а ведь она была преподавателем университета.
— Как ты, товарищ Анна? — спросила я товарища Анну, хотя могла бы просто пройти мимо, ничего не спрашивая: с женами информбюровцев[6] , которые отказались развестись со своими мужьями, разговаривать не рекомендовалось. И тем не менее я спросила: — Как ты, товарищ Анна?
Товарищ Анна подняла взгляд от проспекта Маркса и Энгельса. Сказала мне:
— Хорошо. Сегодня я пришла в три часа утра, поэтому мне досталась самая лучшая метла. Когда метла хорошая, мести легче.
Ее покойный муж был профессором университета, а сама товарищ Анна была преподавателем, и она подметала проспект Маркса и Энгельса, который сейчас называется проспект Освобождения, и никогда, никогда не впадала в депрессию. Она жива, мы с ней разговариваем, когда она мне звонит. У нее прекрасная дочь, преподавательница, хорошо зарабатывает, пенсию у нее не отбирает, товарищ Анна может звонить по телефону сколько ей угодно. Вот мы берем за границей кредиты и платим иностранцам, чтобы они нам строили дороги. А после освобождения, я имею в виду настоящее освобождение, мы всё строили сами, да еще пели Слава, слава труду. Если бы моему зятю кто-нибудь дал в руки лопату, у него бы вся его депрессия испарилась. Сейчас у всех депрессия и все больны раком. Когда какая-нибудь подруга моей дочери заболевает раком, а они все больны раком, моя дочь говорит: «Боже милостивый, рак одних только молодых и косит». Забывает, что молодой она была давно, пятьдесят лет не молодость, но я знаю, что она хочет этим сказать. Она хочет сказать, что логичнее было бы, если бы рак был у меня, потому что мне восемьдесят. Но я никогда не переживала стрессов, не курила, не пила, не глотала антибеби-пилюли, не делала аборты, а все это факторы риска. Тяжело жить в окружении людей, которые только и ждут, когда
