Арсланкул поблагодарил и исчез во мраке. Султанмурад присел около свечи. Голова у него кружилась, в глазах темнело. «Откуда явился этот неведомый юноша? — Кто его прислал? Почему он любит мою Дильдор?» Все случившееся казалось Султанмураду сном, наваждением.
Зашел сосед по худжре и что-то сказал. Султанмурад посмотрел на него невидящим взглядом. Сосед сообщил, что после полудня приходил человек с приглашением от Навои. Султанмураду не хотелось, он боялся выдать свои чувства. Однако отказаться от приглашения Навои было бы слишком невежливо. К тому, же беседа с Алишером всегда облегчала душу. Выйдя из худжры, юноша, не обращая внимания на грязь, быстро зашагал в темноте.
Когда Султанмурад вошел в комнату, где обычно происходили приемы Алишера, собрание было в полном разгаре. Извинившись за опоздание, он поздоровался со всеми. Навои указал ему место возле себя и предложил дастархан из всевозможных яств, сладостен, отборных гранатов, яблок и груш. На собрании присутствовали великие ученые, известные в Хорасане и другое странах, постоянный собеседник Навои поэт Шейхим Сухейли, поэты Хафиз Аяри, Хилали, престарелый Хасан Ардашир, ведший образ жизни дервиша, и некоторые приближенные Алишера.
Золотое солнце на потолке, разноцветная живопись на стенах сверкали при свете парных свечей в больших подсвечниках и услаждали чувства, как поэзия, как музыка.
Присутствующие свободно говорили на трех языках — тюркском, персидском, арабском, — как кому удобнее. Почти все ученые обладали глубокими сведениями не только в своей отрасли знания, но и во многих других науках. Среди них были люди, соединявшие науку с искусством, — хорошие плясуны, композиторы, сочинявшие музыку для песен, искусные живописцы.
Навои, по своему обыкновению, сидел ниже гостей — спокойный, скромный, с изящными, благородными манерами. Хотя ученые восхищались его глубокими сведениями во всех отраслях науки и всюду говорили о них, сам Навои никогда не выставлял своих знаний напоказ. Терпеливо и внимательно выслушивая других, Навои не смеялся над чужими ошибками, чаще всего он говорил: «На взгляд вашего покорного слуги, этот вопрос следует понимать так-то».
Беседа, прерванная приходом молодого ученого, продолжалась. От этических учений Сократа и произведений Аристотеля разговор легко переходил к взглядам Ибн-Сины на медицину или к астрономическим таблицам Улугбека.
Султанмурад так рассказывал своим друзьям об этих собраниях: «Начиная с философии и логики и кончая толкованием снов и гаданием на песке — в любой области происходят весьма полезные дискуссии». Между тем в комнате появились новые гости. Пришел Шихаб-ад-дин, самый невежественный, но в то же время самый гордый из хорасанских ученых, который в мир науки проник исключительно благодаря своей наглости. Его сопровождал Беннаи, весьма способный поэт, но резкий и упрямый человек, интриган, не делавший в жизни различия между запретным и дозволенным.
Шихаб-ад-дин в чересчур просторном, ярком халате прошел в глубину комнаты и гордо уселся на почетном месте, словно учитель среди учеников. — Небрежно одетый Маленький, коренастый Беннаи с клочковатой бородой и беспокойно бегающими глазами насмешливо оглядел присутствующих. Он поклонился с притворным смирением и сел на первое попавшееся место. Навои встретил его с обычной вежливостью.
Беннаи, не интересуясь беседой, все внимание обратил на еду. Шихаб-ад-дин, наоборот, даже не взглянул на дастархан. С видом ученого, который один только и может разрешить спор, он безмолвно прислушивался к дискуссии. Но присутствующие обсуждали все новые и новые вопросы, а Шихаб-ад-дин не разжимал губ.
Поэты заговорили об изящной литературе. Кто-то прочитал несколько стихов из игривой музыкальной газели Лутфи и с похвалой отозвался о них. Кто-то похвалил новую мелодичную газель Навои, которую распевал весь Герат.
Шихаб-ад-дин широко открыл рот и зевнул.
— Мы не знаем, каково будущее тюркской поэзии, — заговорил он с усмешкой, поглаживая свою холеную, начинающую уже седеть бороду. — Во всяком случае, я не вижу большого смысла в деятельности некоторых поэтов на этом поприще. Черепок битого горшка и бадахшанский рубин — не одно и то же.
— Но, господин, — возразил ему скромный, похожий на дервиша Хасан Ардашир, — красноречие и совершенство тюркского языка проявились яснее солнца в газелях почтенного Лутфи и особенно господина Алишера. Волшебные звуки этого нового инструмента повергают в изумление пишущих по-персидски. Люди, одаренные вкусом и разумом, не могут отрицать эту истину.
— Язык Фирдоуси и Низами по самой своей сущности создан для вдохновения и поэзии. Об этом свидетельствует вся история прошлого, — весь мир восхищается их стихами. Впрочем, это утверждение никогда не нуждалось в доказательстве, — надменно заявил Шихаб-ад-дин.
Глаза Беннаи заискрились насмешкой. Он поднял голову в безобразно намотанном тюрбане.
— Великие господа, — обратился он к собранию, тщательно подбирая слова, — вам всем случалось проходить по улице наших искусных кузнецов, позади Чорсу. Каждый удар молота, словно гвоздь, впивался вам в уши. Когда я слушаю тюркские газели, то испытываю те же страдания.
Заклятый враг тюркского языка, Беннаи всегда говорил о тюркской поэзии в таком тоне, так что все слушали его с улыбкой, не придавая значения его словам. От него ожидали еще более грубых и неприличных выходок. Подобно другим ученым и поэтам Хорасана и Мавераннахра, девять десятых присутствующих были поклонниками персидского; тюркский язык, по их мнению, не годился для поэзии. Убеждение, что персидский язык — самый красивый, богатый и нежный язык в мире, впиталось в их кровь. Даже Султанмурад, который ставил газели Навои выше произведений любого персидского поэта и ярко чувствовал в звуках саза[70] Алишера музыку родного наречия, — и тот, когда брал в руки перо, невольно обращался к персидскому или арабскому языку.
Недавно приехавший в Герат и еще недостаточно знакомый с произведениями Навои, ученый Мадер- заде-и-мулла-Осман брезгливо взглянул на Беннаи, заискивающе поглядывавшего по сторонам, как бы ища в глазах присутствующих одобрения, и спросил, обращаясь к Навои:
— Господин Алишер, вы — двуязычный поэт. Кто любезнее вашему сердцу — Фани или Навои?
— Говоря по правде, — ответил серьезно Навои — нашему сердцу любезнее родной язык, а значит а Навои.
— Почему? — поспешно спросил мулла Мадер-заде. Фани лучше, Фани! — закричал Беннаи, роняя изо рта куски пищи.
Навои бросил на Беннаи насмешливый взгляд.
— Мы никогда не отрицали красоту и силу произведений, созданных на персидском языке. С самого раннего возраста мы писали также и по-персидски. Однако мы I детства заключили в свое сердце наш родной язык и сохраним эту любовь до самой кончины. В городах, в деревнях, I степях и горах живут наши земляки, наши родичи и соплеменники; них свой ум, свой вкус, свои понятия. И мы пишем на языке нашего родного народа, — чтобы его сердце наполнилось цветами мысли; мы поем на тюркские напевы, чтобы пришла в волнение душа народа. Да будет и наш народ в ряду других народов счастливым хозяином в саду слова. До настоящего времени никто не уделял внимания сущности нашего языка, и его жемчужины, затмевающие звезды, остаются еще сокрытыми. Наши молодые поэты, в поисках более легкого пути, пишут только по-персидски, не замечая, что в родном языке есть множество слов и форм, выражающих тончайшие движения души. Пусть похваляются ираноязычные, — красота и богатство нашего языка все же заставят их умолкнуть.
Навои говорил с большим воодушевлением и с глубокой печалью. Он кончил, но гости, словно зачарованные, молчали, не отрывая от него глаз. Даже Беннаи, всегда резкий на язык, не осмелился произнести новую остроту, готовую сорваться с его губ. Стоит ли восхвалять красоту и сладость персидского языка перед Навои, который сам создал такие удивительные стихи на этом языке!
Хасан Ардашир поддержал Навои. После него Султанмурад на нескольких примерах доказал, что тюркские стихи ничуть не уступают произведениям великих персидских поэтов в красочности и тонкости мысли.
— Великий мастер персидской поэзии Джами, — закончил Султанмурад, — испытывает на себе очарование тюркских стихов. Он уделяет много внимания нашему языку и пленен им.
Чтобы предотвратить обострение спора и придать беседе более мирный характер, Навои искусно
