идеях и сложившихся о них легендах. Джами сказал, что такое желание у него возникло давно и что поддержка и помощь Навои позволяют ему написать такую «книгу. Навои обрадовался. Как только это произведение будет докончено, его немедленно надо перевести с персидского Языка на тюркский. Собеседники долго говорили о задуманной книге. Навои взглянул на молодую высокую чинару, росшую на дворе, против окошка. Вечерело. Он попросил разрешения удалиться. Джами протянул руку В верхней полке и снял с нее большую книгу. Он вынул один из заложенных в нее узких листов бумаги и, улыбаясь, сказал:
— Эмир, вы добыли из глубины моря вашего сердца бесценную жемчужину. Она пользуется в народе большой славой. Мы тоже изучили ее и попытались написать кое-что в этом же роде. Посмотрите, быть может, понравится, — и он протянул лист Навои.
Поэт пробежал глазами строчки. Это было персидское стихотворение, написанное Джами в том же размере, с той же рифмой и редифом, как и газель Навои, начинавшаяся словами:
Ах, если б не внесла ты в мир красу, всех роз нежней!
Навои взволнованно, громким голосом прочитал газель и посмотрел в мудрые глаза старца, как всегда спокойно сиявшие из-под нависших бровей.
— Ходят слухи, будто наша газель приобрела в народе некоторую славу, — скромно сказал Навои. — Слава вашего дивного произведения — этой прекрасной жемчужины — должна наполнить весь мир.
Глаза Джами засветились ласковой улыбкой.
— Разрешите мне переписать? — Навои поискал глазами калам и чернильницу.
— Не затрудняйте себя, — остановил его Джами легким движением руки. — Я переписал это именно для вас.
— Ценность вашего подарка для меня беспредельна.
Навои тщательно сложил листок, положил его в карман и простился. Джами проводил его до наружной двери.
Глава тринадцатая
В новом саду своего выпрошенного у государя имения, где только что распустились первые цветы среди Молодых деревьев и роспись домов еще не была закончена, Маджд-ад-дин принимал гостей. Беки и чиновники, привыкшие пировать по целым неделям, много выпили, но были еще трезвы. Только бледный, бескровный, похожий на ящерицу Шихаб-ад-дин был уже навеселе, Не имея возможности пошутить с кем- нибудь из гостей, он сетовал, что сегодня не пригласили знаменитого острослова Абд-аль-Васи. Маджд-ад- дин парваначи лукава прищурил глаза.
— Господин казни, мы нарочно не пригласили Абд-аль-Васи. Нам надо кое-что обсудить.
— Вы ведь сами великий мастер шутить и острословить, начните-ка, — предложил Эмир Могол.
— Нет, господа, я навеки перестал шутить с вельможами и эмирами, — сказал Шихаб-ад-дин, потирая руки.
— Причина этого нам известна, — заметил, насмешливо улыбаясь, Маджд-ад-дин, — Алишер сделал вам выговор.
— Мы ничего не знаем. Как это было? — навострил уши старый щеголь, чиновник Ходжа Хатыб.
— В одном собрании Алишер пошутил на мой счет, и я тотчас же ему ответил. Он был очень недоволен, — хихикая, ответил Шихаб-ад-дин.
— Вы свалили поэта одной стрелой, как я — кулана,[78] — вмешался один из беков, любитель поохотиться.
Маджд-ад-дин обрадовался: путь к серьезней беседе открылся сам собой. Чтобы привлечь к себе внимание, он, понизив голос, словно готовясь сообщить о неожиданном бедствии, сказал:
— Благодарите бога, господин казий. То, что вы сейчас участвуете в наших собраниях, — великая милость аллаха. Удар лапы Алишера все еще угрожает вам. Если он вас выгонит из нашего подобного раю города, что вы тогда будете делать?
— Да буду я за вас жертвой! Какое же я преступление совершил? Да не пошлет аллах такой беды никому из своих рабов! — испуганно раскрыв глаза, воскликнул Шихаб-ад-дин.
Маджд-ад-дин засмеялся:
— Какая судьба постигла почтенного Беннаи, первого поэта Хорасана? Разве его не изгнали на чужбину?
— Почтенный Беннаи отправился путешествовать, — сказал один из гостей, игравший в стороне в шахматы.
— Вздор! «Вы ничего не знаете, — нахмурился Маджд-ад-дин.
— Беннаи добился известности и — славы благодаря покровительству Алишера, — волнуясь, заговорил Шихаб-ад-дин. — А затем он всюду и везде смеялся над своим наставником. Перед отъездом он прошумел на весь Герат: придумал новой формы потник для осла и назвал его «потник Алишера». А я, разве я чем-либо навредил Алишеру? Мне только не нравится, что он сочиняет стихи по-тюркски, вот и все!
— За мауланой Беннаи тоже нет другой вины — вмешался Ходжа Хатыб. — Беннаи считает, что сочинять стихи по-тюркски — пустое дело. Потому он и смеялся над Алишером.
Почтенный Шихаб-ад-дин быстро опрокинул в рот чашу вина и расчесал пальцами длинную бороду.
— Да, мы тоже считаем, что истина на стороне Беннаи, — сказал он, гордо покачивая головой в синей чалме. — Фирдоуси, Низами, Шейх Саади, Хафиз и подобные им светила на небе поэзии наполняли сиянием весь мир, а темный светильник тюркских поэтов не может озарить даже хижины. Иран — сокровищница поэзии и науки, великий аллах орошает его язык водой из родника вдохновения. Следовательно, мы тоже должны писать на этом языке.
Эмир Могол, на лице которого ясно читались следы ночей, проведенных за вином и игрой, потряс руку Маджд-ад-дина и чокнулся с ним раскрашенной пиалой.
— Разумная мысль, — сказал он тяжело дыша. — Я-то лично не придаю значения этому вопросу, пусть кукушки тоже поют среди соловьев, и у них найдутся любители и слушатели…
— Насколько я слышал, молва о Навои достигла, с одной стороны, Казани, с другой — Хотана и Кашгара, — вставил один из присутствующих.
Эмир Могол злобно взглянул на перебившего его бека, выпил залпом чашу и продолжал:
— Меня тревожит другое. Вся беда в том, что Навои забрал Хорасан в свои руки. От него тянутся нити ко всем делам, ко всем должностям. Опора государства — беки, отцы и деды которых служили как верные рабы Тимуру и его потомкам, — не имеют теперь никакой, власти. Навои хочет уничтожить в государстве старые обычаи и установления, Правители городов и областей, со счетными книгами под мышкой, снуют туда и сюда, словно челнок ткача. Прикрываясь словами «народ», «справедливость», «закон», Навои еще неведомо что надумает.
Речь Эмира Могола произвела большое впечатление на присутствовавших: даже шахматисты постарались поскорее закончить игру и присоединиться к беседующим. Маджд-ад-дин слегка пощелкал пальцами, унизанными драгоценными перстнями, и горячо заговорил:
— Для всякого опытного государственного деятеля разглагольствования Навои о народе и справедливости — пустые слова. Народ—стадо. Чтобы погнать его, пастуху нужна только крепкая палка. Навои, желая подсурмить ресницы, выжигает глаза. Обвинив некоторых уважаемых казиев и должностных лиц в несправедливостях и притеснениях, он внушил эту мысль всему народу. Теперь на чиновников и даже на правителей областей каждый день поступает бесконечное количеств во жалоб. Это не политика, а глупость. Что делать — эта истина еще не открылась благословенным очам хакана.
— Мне жаль нашего султана, — сказал Ходжа Хатыб, печально покачивая головой. — Алишер Навои выставляет себя благодетелем государства и народа; государство стало игрушкой в руках его сторонников. Если не обуздают глупых людей, которые без причины забрасывают знатных людей камнями, они натворят ужасных вещей. За словами Навои о законе справедливости кроется насилие.
