свободную от высокомерия и самомнения; движения рук были исполнены изящества, улыбка и голос поэта чаровали своей мягкостью.
Слуги разостлали дастархан. Гостям были предложены в величайшем изобилии всякие сласти, фисташки, миндаль, сушеные фрукты. Затем принесли суп в красивых фарфоровых чашках, мясо на блюдах и мягкие лепешки.
После угощения старейший из присутствующих прочитал молитву фатиху,[32] пожелал счастья поэту, и собравшиеся простились с хозяином дома.
Пламя свечи на полке и лунные блики, приникающие сквозь приоткрытую дверь, переливаются на узоpax ковров, рисуя зыбкие фантастические картины время от времени порыв ветра колеблет пламя; шелестят листы большой книги, раскрытой на низенькой, скамеечке; поэт, играющий на тамбуре, отдыхает, наслаждаясь мелодией… Не отделяя музыку от стиха» Навои знает и любит науку прекрасных напевов.
С легким вздохом Навей прислонил тамбур к полке. Снял с пальца плектр. Сел у окошка. В саду тишина; только деревья шелестят, играя с ветром. Поэт задумался. Вот он снова в Герате, у себя дома. Как хочется верить, что теперь ему уже не придется расставаться с любимым городом, с родным домом. Здесь каждая вещь ему близка, знакома, любима; любовь и нежность его покойных родителей запечатлелась в этих вещах. Разве Гияс-ад-дин Кичкина не ласкал его когда-то на этом самом месте, у этой двери? Когда Алишеру было четыре года — теперь помнилось это очень смутно, — он уже четко декламировал стихи поэта Касим-и Анвара, как радовался его отец} А покойница мать? Воплощение любви и кротости. Она всегда болела душой за детей и сердечно относилась к соседям и близким. Когда он, пятилетний мальчик, прибегал домой из школы, мать обнимала его, давала молока, пресных лепешек и сладостей, радуясь, что ее сын в школе хорошо отвечал уроки, заданные почтенным домуллой,[33] она в мечтах уже видела своего сына великим ученым.
Непрерывной чередой проносятся перед взором Алишера воспоминания. Переселение всей семьей в Ирак во время политических беспорядков в Хорасане после смерти Шахруха-мирзы, когда его родители боялись за свою жизнь; трудности дороги; развлечения и радости в пути; встреча с историком Шараф-ад- дином Йезди, автором «Зафар-намэ».
На всю жизнь запомнилось, как на обратном пути он, заснув на коне, свалился на землю. Утром, проснувшись, Алишер увидел, что лежит один в голой безлюдной пустыне. Поймав свою смирную лошадь, которая бродила неподалеку, пощипывая траву, он с трудом взобрался на нее и, томимый жаждой, долго разыскивал в знойной пустыне свой караван. Как обрадовались его едва не умершие от горя родители, когда Алишер наконец был найден…
Вместе с Хусейном Байкарой он учился в школе, восьми-девяти лет читал «Беседу птиц» Ферид-ад- дина Аттара, увлекался его загадочными пламенными мыслями и постепенно забывал игры, забавы, сон и даже еду. Встревоженные родители запретили Алишеру чтение этой книги, отняли и спрятали ее. Но мальчик выучил книгу наизусть и повторял ее строки про себя…
Такие удивительные, то сладкие, то горькие воспоминания приходят теперь на ум поэту. Он как будто снова переживает дни первых мук творчества и сладостных волнений. Восхищение любящего отца сыном поэтом, единодушные похвалы и поощрения крупных стихотворцев, избрание, после долгих раздумий, поэтических прозвищ Навои и Фани, встреча с престарелым Лутфи и его неожиданно высокая оценка — разве можно забыть все это?
Годы странствий на чужбине… Восемь лет жизни в — Мешхеде… Чтение книг в холодной тесной каморке медресе, где днем не увидишь солнечного луча, ночами не сомкнешь век…
Встречи по книгам, через столетия и тысячелетия, с древними философами, учеными, поэтами… Алишер вспоминает наставников, товарищей, великих людей, ученых, с которыми посчастливилось говорить, своего последнего учителя, самаркандца Ходжи Фазлуллу Абу-ль-Лейси, и снова мысленно вступает в беседу с ними…
Во дворе послышались шаги. Поэт поднял голову. Дверь со скрипом отворилась, и, попросив разрешения, вошел младший брат Алишера, Дервиш Али. Этот образованный человек характером резко отличался от брата: беспечный и неразумный, он вел легкомысленный образ жизни.
Навои взглянул в его припухшие слезящиеся глаза и насмешливо улыбнулся:
— Расскажите, брат, что нового в городе?
— Кроме раздоров между шиитами и суннитами,[34] в эти дни ничего важного не случилось, — ответил Дервиш Али, неторопливо усаживаясь. — Сунниты везде и всюду ропщут: «Государь — шиит, ишаны — шииты. Можно ли это дальше терпеть?»
— Жаль, что эти бессмысленные распри возникли из-за указа государя, — сказал Навои, недовольно покачивая головой. — Неужели нет другого дела, как сеять рознь между людьми? В каком состоянии государственная казна, каково положение войска, как живут в медресе студенты, учителя и ученые, как обращаются с народом в столице, туманах[35] и вилайетах[36] должностные лица; как идет хозяйство у дехканина, как работает ремесленник? Вот вопросы, которые надо было бы рассмотреть оком рассудка и разрешить разумно и справедливо. Брат мой, следует быть выше мелких религиозных свар.
Дервиш Али внимательно слушал, тихо покачивая склоненной головой. К брату и его идеям он относился глубоким уважением.
— Только бы не усилились эти религиозные распри, — сказал, наконец, Дервиш Али.
— Хорошо, постараемся устранить эти смуты, — решительно произнес Навои. — Мы не отдаем предпочтения какому-либо религиозному толку. Брат мой, в мире нет более приятного занятия, чем читать книги; размышлять и складывать стихи. По природе я более-всего склонен к этому. Мне хотелось бы жить где-нибудь в тихом месте и плавать в этом море наслаждения. Но мне, как вы знаете, дана должность при дворе. Я принял назначение ради блага народа и государства. В нашей стране предстоит сделать бесконечно много дел. Каждое из этих дел народ ждет веками. Я мечтаю, между прочим, построить здание для библиотеки. Вы теперь состоите заведующим государевым книгохранилищем, значит»- вопрос этот имеет отношение и к вам.
— Я буду, как раб, служить всем вашим намерениям, — сказал Дервиш Али, сложив руки на груди.
Мы построим такое книгохранилище, — с увлечением продолжал Навои, — какого еще не видел мир. Все перлы человеческой мысли, созданные с древнейших времен до наших дней и воплощенные в книгах, должны стать украшением нашей библиотеки. Я, недостойный, искренне желал бы, чтобы все ученые, образованные люди и поэты Герата и других стран ислама пользовались книгами из этой сокровищницы. Пусть сократы, платоны и аристотели философии, пифагоры математики, улугбеки астрономии, фирдоуси и низами поэзии спокойно занимаются здесь. Пусть создают все новые и новые сокровища мысли, пусть трудятся ради процветания открытые ими светила истины озарят своим блеском небо нашей страны, если наш народ воспользуется этим, то моя цель будет достигнута. Дервиш Али, ваше сердце всякий час должно быть полно любви к народу. Принимаясь за какое-либо дело, избирайте мерилом пользу и необходимость для народа.
— Конечно, так и должно быть, — сказал Дервиш Али, поглаживая свою жидковатую бороду. — Служение народу возвышает человека…
Навои выразительно посмотрел на брата.
— Оставить после себя хорошую славу добрыми Деяниями — само по себе великая награда, — кратко ответил он. — Да не покроется никогда тучами небо вашего усердия, брат мой!
Дервиш Али опустил глаза и перевел разговор на библиотеку. Бросив взгляд на свечу, стоявшую на полке, Алишер поднялся было с места, но Дервиш Али с возгласом «я… я!..» быстро вскочил, схватил свечу, поставил ее на середину комнаты и обрезал ножницам» кончик фитиля. Поэт взял шуршащий лист бумаги я положил его на раскрытую книгу. Обмакнув перо в медную чернильницу, он принялся медленно и осторожно водить им по бумаге. Дервиш Али следил, как красивая рука его брата то останавливалась, то делала легкие движения. Бумага покрывалась какими-то причудливыми линиями. Наконец Навои положил перец выпрямился и с улыбкой взглянул на Дервиша Али.
— Посмотрите внимательно на этот чертеж, — сказал он, пододвигая лист к брату. — Мы не очень сведущи в строительном искусстве. В этой области совершенный мастер, несомненно, еще скажет свое
