Твена, и «проблема госпожи Клеменс» непосредственно соприкасается с более общей проблемой взаимоотношений Твена с буржуазной Америкой.
Боязнь сделать свои критические взгляды на американскую жизнь достоянием широкой гласности и неудовлетворенность в этой связи итогами своего творчества приводят Твена к глубоко тревожащей его мысли, что он как писатель не выполняет свой долг до конца, повинен в приукрашивании действительности, в сокрытии истины.
Эта мысль о своем бездействии и бессилии преследует Твена, и он склоняется к пессимизму; все чаще клеймит человеческий род, говорит, что человек слаб я глуп, что он игрушка в руках злобной судьбы.
«Меня бесконечно поражает, — пишет Твен в скрываемой даже от близких людей записной книжке, — что весь мир не заполнен книгами, которые с презрением высмеивали бы эту жалкую жизнь, бессмысленную вселенную, жестокий и низкий род человеческий, всю эту нелепую, смехотворную канитель... Почему я не пишу эту книгу? Потому что я должен содержать семью. Это единственная причина. Быть может, так рассуждали и все другие».
И еще:
«Человеческий род — сборище трусов, и я не только участвую в этой процессии, но шествую впереди со знаменем в руках».
И еще:
«Только мертвые имеют свободу слова.
Только мертвым позволено говорить правду.
В Америке, как и повсюду, свобода слова для мертвых».
Бывало, что Твен приходил в отчаяние. «Если я не умру еще два года, сказал он однажды своему секретарю Альберту Пейну, — то положу этому конец, покончу с собой»[2] .
При всем том Марк Твен всегда оставался верен себе. Что бы ни говорил он, болезненно бичуя себя в печали и в гневе, он никогда не был трусом. Напротив, с молодых лет в нем присутствуют те бесспорные качества души и характера — отзывчивость, ненависть к фальши, нежелание мириться со злом, из которых вырастает духовное мужество. И герои его книг дают нам не раз примеры моральной отваги.
Если Твен и был пленником буржуазной Америки, то бунтующим пленником, ненавидящим своих угнетателей.
То, что он сумел предать гласности, невзирая на внешние и внутренние препоны, его критика буржуазной Америки, получившая известность прижизненно, имеет большую ценность.
Поздний Твен, поднявшийся из оставленного им в рукописи и посмертно публикуемого вот уже более полувека наследия — подлинный гигант антикапиталистической литературы в США.
Пейн, его младший друг, секретарь и позднее биограф, писал:
«Рассказывают, не знаю насколько верно, что многие известные люди, при жизни чуждавшиеся религии, изменили себе на смертном одре и возвращались к оставленным ими верованиям. Я хочу здесь сказать, что Марк Твен, глядя прямо в глаза смерти, не дрогнул ни разу».
Марк Твен умер 74 лет от роду, 21 апреля 1910 года.
4
Творчество Марка Твена можно подразделить на три главных периода.
К первому относятся юмор и сатира его молодых лет.
Это рассказы и очерки 60-х и начала 70-х годов; «Простаки за границей» и «Налегке»; в написанных Твеном главах «Позолоченного века» завершаются его ранние опыты в области социальной сатиры. В художественном отношении почти все, что создано Твеном в этот период, характеризуется преобладающей ролью американского юмора.
Бурлящая американская юмористика — стихия творчества раннего Твена. Американские историки литературы именуют этот жанр западным или неистовым юмором, а европейские исследователи сразу назвали американским. Американская юмористика родилась из фольклора, процветавшего главным образом на освоенных поселенцами в последнюю очередь западных окраинах США. Там, на границе или на Западе, этот фольклор отразил жизнь и нравы самобытной и примитивной, преимущественно фермерской цивилизации, формировавшейся в условиях суровой борьбы за существование. Если фольклор границы фиксировал в сочных гротескных образах жестокость и дикость изображаемой жизни, то и юмор, рожденный на той же основе, был «грубиянским» юмором. Беспардонность всей этой литературы отражала беспардонность самой окружающей жизни, разнузданность буржуазной стихии, регулируемой одним только правом сильного. А бравурный ее оптимизм был агрессивным и резко индивидуалистичным. Фермеры, мастеровые, торговцы, старатели — пестрый бродяжий люд американского Запада — жили надеждами на удачу, которая вот-вот дастся в руки, и взрывы грубого хохота заглушали стоны и жалобы слабых и гибнущих в непосильной житейской схватке.
Наиболее неприглядные стороны этой жизни уже отходили в прошлое, когда в середине XIX столетия молодая литературная школа на Западе стала их пародировать, создавая американскую юмористику, мало в чем соприкасавшуюся с современной европейской традицией.
Достаточно указать, что в поэтике американского юмора убийство рассматривалось как источник комических ситуаций.
В повествовательной технике американского юмориста господствовали два популярных приема. В первую очередь это — гротескное преувеличение, гипербола, тяготеющая к комическому абсурду. В других случаях это вопиющая недомолвка, снова ведущая к рассчитанному на комический эффект несоответствию. «Я раскроил ему череп и похоронил за свой счет», торжествующе сообщает герой одного из рассказов раннего Твена, которому не угодил часовой мастер. В другом месте читаем: «Я прикончил его как гадюку и с наслаждением содрал с него скальп» (речь идет о чистильщике сапог, надерзившем рассказчику). Ни часовщик, ни чистильщик сапог никак не заслуживали такой жестокой расправы, и рассказчик выступает здесь как кровожадный хвастун. Но он может выступить и в маске бесстрастного хроникера. Тогда он сообщает о жертве убийства с фальшивой непринужденностью: «На рассвете его нашли в переулке, где он спокойно дожидался приезда похоронных дрог».
Герой «Журналистики в Теннесси», одного из известнейших рассказов молодого Твена, поступает помощником редактора в газету «Утренняя Заря и Боевой Клич округа Джонсон» и знакомится с нравами своих местных коллег. Вот как он их рисует:
«...В дверях появился полковник с револьвером армейского образца в руке.
Он сказал:
— Сэр, я, кажется, имею честь говорить с презренным трусом, который редактирует эту дрянную газетку?
— Вот именно. Садитесь, пожалуйста... Кажется, я имею честь говорить с подлым лжецом, полковником Блезерскайтом Текумсе?..
Оба пистолета грянули одновременно. Редактор потерял клок волос, а пуля полковника засела в мясистой части моего бедра... Они опять выстрелили. На этот раз ни тот, ни другой из противников не пострадал, а на мою долю кое-что досталось — пуля в плечо. При третьем выстреле оба джентльмена были
