— Но русский, да, да! но русский! — повторил Карл Карлович, сильно зажевавши. — А ты шведка и даже, можно сказать, ветреница.
— Да за что же вы меня браните, батюшка? — сказала Христина, отошла к окну и начала смотреть на речку, тихонько отирая выступившие из глаз слезы.
— Чем-то кончилось сражение? — сказал Густав, вздохнувши. — Пальба давно уже замолкла.
— Давно уже замолкла, это правда! — заметил Карл Карлович. — Я очень рад! Теперь можно и уснуть. Целую ночь мы не спали, а в мои лета это очень нездорово и вредно.
Карл Карлович зевнул. В это время Василий вошел в избу.
— Сын! Любезный сын! — воскликнул Илья Сергеевич, в восторге бросился к вошедшему и заключил его в свои объятия. Долго обнимались они молча и плакали.
— Расскажи, расскажи, любезный сын, что было с тобою? — спросил наконец Илья Сергеевич, положив руки на плечи Василья и вглядываясь, в него, как бы желая удостовериться, точно ли он видит перед собою сына.
— Ну что? Разбиты? — сказал Густав.
— Разбиты!
— Русские?
— Нет, Густав! Два шведских корабля взяты, а теперь их ведут к Ниеншанцу, а все прочие неприятельские суда подняли паруса и ушли в море.
— А что, Василий Ильич, я думаю, очень страшно на сражении? — спросила живо Христина с блестящими от любопытства глазами.
— Нет, нисколько не страшно! Я себя не помнил. Правду сказать, дрогнуло сердце при первых выстрелах, а там как пошло, так уж и трава не расти! Крик, треск, дым! Я тогда опомнился, когда увидел, что я и солдаты на палубе, что царь стоит на корме, губернатор Меншиков на другой. Слышу, кричат все: «Ура!» Сердце от радости запрыгало, и я начал со всеми прочими кричать что было силы: «Ура!» Вскоре пленных шведов с обоих кораблей пересадили на боты и повезли в Ниеншанц. Потом пересели на боты и наши солдаты. Осталось их на кораблях немного, по выбору царя и губернатора Меншикова. Когда я подошел к веревочной лестнице, чтобы спуститься с корабля, Меншиков меня увидел и спросил капрала: «Ну что этот волонтер, каково вел себя в сражении?» Капрал сказал в ответ: «Похаять нельзя. От других не отставал». Тут губернатор Меншиков потрепал меня ласково по плечу. «А можно ли мне теперь, — спросил я его, — побывать дома и повидаться с родителем?» Губернатор усмехнулся и сказал: «Ступай, любезный, на все четыре стороны. Ты ведь не на службе». Да еще потрепал меня по плечу. Такой, право, добрый и ласковый! У меня слезы навернулись. Я ему поклон, да и спустился в бот. Когда мы поплыли, то царь и Меншиков начали на взятых кораблях командовать. Солдаты, которые там остались, мигом подняли паруса, музыканты заиграли, и корабли один за другим двинулись к устью Невы. Мы было сначала ушли от них вперед, но на Неве они нас обогнали. Все боты с солдатами плыли на веслах, которые справа, которые слева от кораблей. Вдруг царь с кормы крикнул солдатам: «Поздравляю, дети, с первою морскою викторией!» Господи Боже мой! Как услышали солдаты эти слова, то поднялся такой шум и крик, что и сказать нельзя! Все мигом вскочили, машут ружьями, веслами, флагами, тесаками; боты все качаются; словно пляшут на воде, а корабли по самой середине реки так и бороздят воду, так и рассыпают ее белым жемчугом. Вскоре они ушли далеко от нас. Вместе с солдатами и я кричал до того «ура», что горло заболело.
Во время этого рассказа по бледным щекам стоявшего неподвижно Ильи Сергеевича текли слезы. Он не отирал их. Они от времени до времени крупными каплями падали на пол. Когда Василий, которого глаза блистали радостью, замолчал, то старик отец его схватился за голову обеими руками, горестно зарыдал и проговорил глухим, прерывающимся голосом:
— А я, старый грешник, а я, изменник, не могу, не смею радоваться победе русских! Боже мой, Боже мой!
Радость Василья вмиг исчезла при этих словах. Он побледнел; на лице его изобразилось глубокое страдание. Он взглянул на отца, заплакал и бросился ему на шею. Карл Карлович, не понимая чувств ни того, ни другого, смотрел с добродушным хладнокровием старости на эту сцену. Густав, скрестив на груди руки и нахмурясь, ходил большими шагами по горнице из угла в угол. Христина все еще стояла у окна и глядела на речку. Сначала лицо ее выражало досаду на брата, который несправедливо укорил ее в пристрастии к подполковнику Карпову. Услышав слова Ильи Сергеевича, она быстро оглянулась, и в тот же миг лицо ее переменило совершенно выражение. Другое чувство мелькнуло на нем. Она опять оборотила лицо к окну, и две слезинки досады, висевшие на ее ресницах, слились на щеках ее со слезами сострадания.
На другой день рано утром в хижину Карла Карловича вошли Илья Сергеевич и его сын с котомками за спиною.
— Доброе утро, сосед любезный! — сказал Карл Карлович. — Сегодня, слава Богу, мы спали спокойно: пальбы не было. Я, по крайней мере, никакого шума и грома не слыхал. Христина! Ведь не было пальбы сегодня ночью? Ты всегда первая слышишь и всегда меня будишь.
— Не было, батюшка.
— А где Густав?
— Он ушел на охоту, — отвечала Христина.
— А мы с сыном пришли с тобою проститься, сосед, — сказал Илья Сергеевич.
— Как — проститься? Разве поздороваться? Ведь теперь утро, кажется? Христина! Что теперь такое — вечер или утро? С этими русскими и с их несносною пальбою совсем собьешься с толку! Спишь днем, ночью встаешь, вообще ведешь жизнь самую неправильную и даже, можно сказать, самую глупую. Что же ты молчишь, Христина?
— Что вам угодно, батюшка?
— Я тебя спрашиваю: что теперь такое — вечер или утро?
— Конечно, утро. Солнце недавно взошло.
— Так ты, я вижу, любезный сосед, ошибся, сказавши, что пришел проститься. Ты хотел сказать: поздороваться.
— Нет, Карл Карлович, я не ошибся. Мы с сыном идем к Выборгу, а может быть, и дальше.
— Зачем к Выборгу? Зачем дальше? А скоро ли вы сюда вернетесь? — спросил Карл Карлович, сильно зажевав от беспокойства.
— Мы уж сюда никогда не вернемся, Карл Карлович.
— Никогда? — повторил старик и встал с своих деревянных кресел. — Как это можно — никогда? Это пустяки!
— Да, любезный сосед! Жили мы много лет вместе в дружбе и приязни. А теперь пришла пора нам рас статься. Простимся, обнимемся в последний раз.
— Нет! Не хочу в последний раз! Не хочу прощаться! Ты знаешь, что я тебя очень люблю.
Карл Карлович в сильном волнении сел опять в свои кресла, ворча что-то про себя.
— Избушку мою дарю я тебе, любезный сосед! Грустно, куда грустно мне самому расстаться с тобою и детьми твоими, да что делать! Уж, конечно, не нажить мне такого друга, как ты. Впрочем, и жить-то мне немного осталось. Умру где-нибудь в глуши, а ты помолись о душе моей. Прощай, Карл Карлович!
Илья Сергеевич со слезами на глазах обнял и поцеловал своего соседа. То же сделал Василий. Карл Карлович все сидел по-прежнему неподвижно в креслах и ворчал что-то вполголоса. Старик сердился, что сосед его не слушается и хочет уйти, оставить его одного доживать век на берегах пустынной речки, где они так долго и так дружно жили вместе. Илья Сергеевич и Василий подошли к Христине, чтобы и с нею проститься. Карл Карлович следовал за ними взором, насупив брови.
— Не прощайся с ними, Христина, не смей прощаться! — сказал он. — Я не хочу, чтобы они ушли.
Удивление, грусть и испуг выражались на лице девушки. Она ничего прежде не слыхала о намерении Ильи Сергеевича удалиться из этой стороны и не знала, чему приписать такую скорую и неожиданную его решимость.
— Будь счастлива, Христина Карловна! — сказал Илья Сергеевич с глубоким чувством. — Вспоминай иногда об нас. Я любил тебя как родную: видит Бог, как любил! Да хранит тебя Господь милосердный! Да пошлет Он тебе много счастия, много радостей в жизни!
