Он медленно подошел к Марте, положил руку на спинку ее стула.
— Переведи ей, Сережа. — Он назвал вдруг меня по имени. — Ты уловил, в чем ужас России?
Тут он перешел на немецкий язык, не надеясь, что я переведу:
— «В рабском виде царь небесный»! Вот он, весь образ России! Никто так не обрисовал нашей отчизны, как дворянский поэт Тютчев! За что же нас предали проклятью и ненависти? Мы росли на чужой земле, мы росли в ужасе ненависти, наши отцы старели, от нас все дальше и дальше отдалялась родина… Но как бы ни была прекрасна Европа, родины нам она не могла заменить! И тебе, Сережа, никогда не заменит!
Виктор Михайлович перешел на русский язык:
— Мы жили как неприкаянные… Но мы, молодое поколение эмиграции, не были связаны кровной враждой с теми, от кого пришлось бежать нашим родителям! Они сошли, сами сошли со сцены, никто их даже не подталкивал. Это как сумасшествие! Одни играли в оловянных солдатиков. Это генералы, позорно побитые русскими мужиками, которым они отказывали во всем, кроме права быть пушечным мясом. Прикрывая не только от других, но и от самих себя свою неполноценность, они продолжали сражаться на картах. Они чертили на картах красные стрелы ударов по Красной Армии, создавали генеральные замыслы военных кампаний против Советской России. У нас в архиве можно найти такие две-три карты. Я мог бы вам их показать. Стрелы вычерчены с большой тщательностью, все рассчитано по срокам… Одного не было у генералов — вооруженных солдат, которые захотели бы пролить кровь за химеры. Виктор Михайлович подвинул к себе бутылку шампанского, сохраненную Мартой с сорок второго года. Я поспешил открыть ее. Пенистое вино полилось в бокалы. Подставила свой бокал и Марта.
— Вам не скучно? — спросил ее Виктор Михайлович. — Это так далеко от вашей жизни, ваших интересов, непонятно вам, должно быть?
Нет, нет, моей Марте было не скучно! Быть может, ее возбудило и вино, она редко пила, вино ее всегда оживляло, а меня угнетало. У нее блестели глазки, на щеках проступил румянец, признак особого волнения. У меня зашевелилось даже что-то похожее на ревность. Меня она никогда так не слушала, да я и не мог ничего подобного ей рассказать.
— Нет, нет! — запротестовала она. — Я никогда не слыхала о подобных вещах! Я не думаю, чтобы наши немецкие генералы занимались бы столь неразумными проектами…
— Вы ошибаетесь, Марта! — отпарировал Виктор Михайлович. — Напрасно вы думаете, что это чисто русская национальная черта… Это черта всех побитых генералов! И ваши генералы, гитлеровские генералы, сейчас заняты тем же самым. Они чертят стрелы на картах второй мировой войны и делают выкладки. Им кажется, что, измени они в сорок третьем году направление колонн, они выиграли бы войну… Мы, молодое поколение эмигрантов, не могли жить иллюзиями. Мы стояли перед двумя совершенно реальными положениями. Первое мы твердо знали: судьба русских эмигрантов в Европе бесперспективна, поле нашей деятельности ограничено, наши духовные запросы не включены в круг запросов Европы. А имея перед собой долгую жизнь без перспектив, жить невозможно. Второе положение: мы не могли возвратиться в Россию и получить обратно все, что у нас отняла революция. И там, в России, мы были чужими людьми. И мы создали чисто добровольный союз с задачей изучить Россию. Союз назвали «Национальный союз нового поколения»…
После того как был подан кофе, Виктор Михайлович как-то очень спокойно и по-домашнему спросил:
— Можно ли было осудить нас за стремление узнать свою родину? Человек на опыте тысячелетнего существования на земле пришел к трем вопросам в оценке состояния человеческого общества… К трем великим и вместе с тем проклятым вопросам человеческого бытия. Мы спрашивали: «Есть ли в России хлеб, чтобы каждый русский был прежде всего сыт?» И мы ответили: «В России хлеба не хватает». Вы, Сережа, могли бы опровергнуть этот наш вывод?
Виктор Михайлович молчал, ожидая моего ответа. Марта вопросительно смотрела на меня.
— Мы поставили второй вопрос: «Есть ли в России бог?» И мы вынуждены были ответить, что бога в России нет. Разрушена вера, разрушена и нравственность. И еще мы спросили: «Есть ли в России уважение к отцу и матери?» И мы ответили: «Нет!»
Марта медленно поднялась со стула. Она постояла, мгновение всматриваясь в Виктора Михайловича, покачала головой и вышла.
А я остался в растерянности, не зная, как истолковать ее уход и что отвечать моему гостю.
Виктор Михайлович неторопливо раскурил погасшую сигару, подвинул к себе кофейник, налил кофе и деловито стал расспрашивать меня, как идут занятия, посоветовал не бросать уроков и пообещал разведать, как можно было бы меня ввести в коммерческий мир…
— О России забудь! Эти твои друзья доведут тебя до беды! — сказала мне Марта, когда мы проводили гостя.
Но гость раздразнил мое воображение, у меня возникло множество вопросов, сам, без его помощи, я на эти вопросы ответа не мог найти.
И мне, наверное, до бесконечности предстояло бы метаться между запретом Марты и тягой к этим людям, но они сами пошли нам навстречу.
Не меня, а Марту пригласили участвовать в коммерческом деле. На первых шагах ей предложили выгодное помещение капитала. Мы расстались с фермой и переехали в город. Наш доход нисколько не уменьшился, но не было уже нужды в работе от зари и до зари. Ей было дано понять, что приглашение в дело последовало по рекомендации Виктора Михайловича. И она переменила свое мнение об этом союзе.
Минул еще год. Мой русский учитель объявил мне, что если я хочу действительно получить образование, то он сможет меня рекомендовать в Институт по изучению СССР.[1]
К тому времени у меня в руках уже побывала книжечка в зеленой обложке с символическим трезубцем. Теперь союз назывался несколько иначе, чем в молодые годы моего наставника и руководителя. Вместо слова «национальный» было поставлено слово «народный». «Народно-трудовой союз». Так называлась организация. Следовало еще уточнение в скобках — «Союз солидаристов».
Теперь, когда я готовился к поступлению в Институт по изучению СССР, в терминах уже не путался, знал их значение и в общих чертах понимал, что программа определяет задачи союза.
Мне нет нужды по пунктам перечислять здесь ее положения. Это довольно обширный документ, я только остановлюсь на том, что безусловно принял, делая все же скидку на то, что не все записанное в программах претворяется в жизнь. Прежде всего меня устраивало, что наш союз имеет надпартийную окраску.
Тогда мой слух ласкало слово «народный». Я еще не знал, как умеют спекулировать этим словом те, кто никогда не собирался защищать интересы народа.
Устраивало меня и провозглашение свободы коммерческой деятельности.
Эпидемия приобретательства разгоралась, пожирая в своем пламени все иные страсти и стремления. Она подхлестывала людей, с каждым годом рынок манил все большим и большим разнообразием товаров. И все они казались совершенно необходимыми для жизни.
На следствии мне был задан вопрос: «Когда вы были завербованы в НТС для антисоветской деятельности?»
На вопрос следователя я должен был ответить кратко и точно. И я ответил, что считаю себя завербованным для антисоветской деятельности с того дня, когда дал согласие учиться в Институте по изучению СССР в Бад-Гомбурге. Тогда я подписал более серьезные обязательства, чем при вступлении в НТС, и эти обязательства, как мне известно, не были уничтожены. Но я думаю, что это случилось много раньше, с той, наверное, поры, когда я, как и Марта, пали жертвой эпидемии приобретательства, когда мы
