увидеть реку Камогава, да пойти на поклонение в храм Киёмидзу, — она стала ластиться к Кэнгё, совсем как в тот день, когда упрашивала купить ей узорный пояс оби.
Да уж, зима явится неминуемо, где бы ты ни был. Чем сидеть тут в четырех стенах в долине Кисо, лучше уж зимовать в привычной и милой сердцу столице, — и Кэнгё решился отправиться дальше. В день, когда они вышли в дорогу, ступая дорожными сандалиями по обледенелой земле, стояли уже сильные холода.
От реки Нацугава пойдем на Гифу, сказал Юроку. Кэнгё к путешествиям не привык, так что положился на спутника, которому доверял, и сидел молча, покачиваясь в дорожном паланкине и мучаясь от боли в застывших ногах. Холодно было так, что, казалось, желудок сводит судорога, но на сердце было покойно от мысли, что Риё совсем рядышком.
Почувствовав, что на руку сыплется снег, Кэнгё сказал Юроку — снег пошел, нет ли тут поблизости постоялого двора? Услышав в ответ почему-то крайне неприязненное «нет», Кэнгё сначала подумал, что это, скорее всего, от зависти.
Снег сыпал все гуще, но Юроку явно не собирался думать о ночлеге. Через некоторое время Кэнгё еще раз сказал Юроку, что хотел бы как можно скорее добраться до постоялого двора. Юроку молчал. Кэнгё несколько раз позвал его. Голос Юроку теперь звучал так, словно он довольно далеко ушел вперед. Он хотел было позвать Риё, но и ее голос доносился издалека, она, видно, шла вместе с Юроку.
Нельзя сказать, что раньше у Кэнгё никогда не возникало подозрений на их счет. Не плутуют ли — ведь слепому за всем не уследить — сомнения такого рода случались и до того, как они отправились в Нагано. Впервые это произошло как-то днем, когда он задремал, еще живя в том доме, который снял для себя в Эдо. Вдруг полы его одежды пошевелил ветер, и он проснулся. Протянул руку и почувствовал, что кимоно Риё в беспорядке. Прямо спросить ее он не решился — это выдало бы его, слепого, ревность, да и кто знает, она после этого могла бы вообще оставить его навсегда, — и он стерпел. Стыдясь себя самого, он подавил в себе это чувство — ревность калеки, у которого все не так, как у других; он бранил себя за эти свои подозрения и старался делать вид, будто ничего не произошло.
Что снегу навалило много, он понял и по тому, как изменился звук шагов носильщиков, несших его паланкин. Холод щипал кожу. Не выдержав, он начал отчитывать Юроку. Слова его прозвучали неожиданно резко — ведь он сердился не столько из-за того, что они бросили слепого и позволили себе уйти далеко вперед, а потому, что они шли по дороге вдвоем. Кэнгё понимал, что это в нем бушует ревность, но сдержаться не смог. Услышав в ответ какое-то бормотанье и приняв его за голос Юроку, Кэнгё разразился громкой руганью, ревность его вырвалась наружу и уже не знала удержу.
На щеки разгневанного Кэнгё тихо сыпался снег. Внезапно носилки опустились на землю, чьи-то руки вытащили оттуда Кэнгё и поставили на снежную тропу. Никто не сказал ни слова. Кэнгё услышал шаги поспешно удаляющихся от него носильщиков, и сердце его сжалось.
Он застыл на месте, чувствуя, как подгибаются колени.
И когда от ужаса расширились его невидящие глаза, рука Юроку воровски скользнула ему за пазуху. Он попробовал было сопротивляться, но силы были неравны. Его повалили на землю и сорвали с него обернутый вокруг тела пояс с заработанными монетами.
Скрючившись на снегу, Кэнгё завыл от бессильной ярости. Однако вопль его тут же оборвался — в лицо ему залепили увесистым снежком. Юроку бросил его или Риё? Вот и третий, и четвертый — Кэнгё в отчаянии катался по снегу и стонал.
Немного погодя он стал кричать как сумасшедший, протягивая руки навстречу тихо падающему снегу. Дороги он не знал, направления определить не мог, спросить было не у кого, к тому же, пробиваясь через снежный ад, Кэнгё не раз падал, теряя равновесие, когда от порывов жестокого ветра на него обрушивался снег с ветвей.
Солнце зашло, однако небо можно было еще различить в светлом снежном пейзаже. Снег в какой-то момент утих, но с приближением ночи в округе сделалось еще пустыннее и бесприютней. Правда, Кэнгё этого не знал.
— Нет ли кого на дороге? Домов поблизости нету ли? Вы что же, решили уморить бедного слепого? Злодеи! Совесть-то у вас есть или нет? Люди! Нет ли тут кого? Дома поблизости нет ли?..
Он не забыл о ненавистных Юроку и Риё, но сейчас, когда кровь стыла в жилах от холода, он желал одного — добраться туда, где нету снега. Чтоб не было снега, чтоб было тепло — только это сейчас и важно.
Опершись о снег потерявшими чувствительность руками, Кэнгё приподнялся было, но от усталости не мог сдвинуться с места. Ног он тоже уже не чувствовал. И по собственному дыханию понял, что лицо его тоже засыпано снегом.
— Конец мне пришел…
Да, это был конец. Сомневаться не приходилось.
«Но ведь я — Магистр-Слушай-до-Зари, и пусть я умираю вот так, на обочине заброшенной тропы, но стыдно было бы умереть, не подготовив к этому душу…»
Он почувствовал, что его, словно демон, одолевает непреоборимая сонливость. И стал бороться из последних сил. Сам не зная, зачем.
«В минуту кончины…»
Да, именно это. Из уст его еле слышно зазвучала любимая «Кончина благородной монахини» — пусть она станет его последним утешением:
— «В храме Дзяккоин, храме Сияния Нирваны, слышен звон колокола, и сегодня он, как и прежде, возвестил закат, вечернее солнце склоняется к западу…Государь-монах пустился в обратный путь, и государыня-монахиня невзначай вспомнила о давнем; горестных слез поток не остановить запрудой рукавов, она смотрит назад, в безоглядную даль…»[9]
Голос его вдруг набрал силу. Словно позабыв о метели и стуже, Кэнгё, слушая собственный голос, наслаждался знаменитой мелодией…
— Господин слепой, ну как вы, уже получше?
Кэнгё пришел в себя. Даже невидящие глаза его почувствовали пламя очага. Промокшее кимоно, как видно, успело высохнуть. Он протянул руки, чтобы ощупать пространство перед собой — там не было ни снега, ни холода, под руку ему попалась сломанная подставка под котелок для варки риса.
— Значит, я не умер…
— Ну да. Давеча это… на развилке трех дорог слышу — из-под снега звуки какие-то. Вот так я вас нашел и сюда притащил. А вы живы остались, господин слепой, вот и славно. Я сперва-то вас в уголке комнаты положил. И вот огонь обустроил, дом обогрел. Чтоб господин слепой понемногу отогревался, а то, глядишь, кожа да мясо лопаться начнут. А теперь можно и нутро погреть.
Спасен… Кэнгё несколько раз повторил это слово, сложив ладони и благодаря за возвращенную жизнь.
— Сейчас этого не надо, благодарить-то — только в утомление вам будет. А куда следовали-то, господин слепой?
— Я живу в столице. Слушай: а ты меня до столицы не доведешь ли?
— Снег кончился. Звездочки на небо вышли. Завтра точно распогодится. Дорогу, правда, развезет, но как солнышко пригреет, можно и в путь отправляться.
— У меня вот только ни гроша теперь нет. Мои же спутники меня и ограбили и бросили в снегу. Где мы сейчас, я не знаю, и на дорогу до столицы нет у меня ни гроша. — Из его невидящих глаз полились горькие слезы.
— Нет денег на дорогу. Это вот жалко. Ведь и я — такой же бедняк, как господин слепой, тоже без гроша в кармане. Вас ограбили — это даже не так и плохо, стало быть, было что грабить, а у меня и взять-то нечего. Поглядите-ка сами — да что это я, ведь господин слепой глядеть-то не может, в общем, дом у меня — развалина, словно и нежилой. Уж коли я спас вас, господин слепой, так рад бы и до столицы довести, но вот беда — бедняк я, не на что мне в дорогу собираться. А на одном только хотении далеко не уйдешь. Я вот
