В последнее время самой главной обязанностью О-Рин стала стряпня. Народу в доме было много, одних приказчиков одиннадцать человек, и каждое утро худенькая грудь О-Рин чуть не разрывалась, когда она дула в бамбуковую трубку, чтобы развести огонь в очаге. Поначалу — ей только-только поручили варить рис — у нее не было сил даже на еду, так кружилась голова к тому времени, когда доходила ее очередь завтракать.
Молодой госпоже из лавки «Оноя» было пятнадцать лет. Не раз уже заходили разговоры о том, что ее хотят сватать. Многие восхищались ее красотой. И хотя в делах она ничего не смыслила, никто с нее строго не спрашивал, потому что у нее был замечательный старший брат.
Зато каждый день госпожи заполнен был уроками: каллиграфия, игра на музыкальных инструментах кото[159] и сямисэне,[160] танцы…
Горячо и со всей душой относилась к этим занятиям только мать госпожи, а для самой девушки они больше служили развлечением. Лишь когда дело доходило до похвал ее талантам на каком-нибудь празднике, красивые пухлые щечки госпожи горделиво вспыхивали румянцем. Только в такие минуты таяло ее недовольство матерью за то, что та заставляет ее ходить на уроки. Сопровождать госпожу, когда она шла заниматься, также было одной из обязанностей О-Рин. Но поскольку с нее не снимались при этом и повседневные хлопоты домашней прислуги, приходилось быть расторопной.
Однако беспокойная жизнь была не только у О-Рин, но и у госпожи тоже; несмотря на множество уроков, ее занимали и другие вещи.
Госпожа ежеминутно в кого-нибудь влюблялась. Она уже многих успела полюбить. Но чтобы в ее любовные дела оказалась втянута и О-Рин — такое случилось впервые.
— Я замолвлю за тебя словечко перед госпожой. Это уж слишком, это каприз.
Так говорил Сэйскэ. Спустившись в кухню с земляным полом, он наклонялся к О-Рин, сложив пополам свое крупное тело. О-Рин в это время рассматривала, какого цвета огонь в очаге.
— От такого поручения можно отказаться. Ничего, если и ослушаешься, я тебе верно говорю.
Сэйскэ — самый младший из приказчиков — с поклоном уходил торговать, с поклоном возвращался в лавку. Помыкать мальчишками-учениками было не в его характере. Так что он больше помалкивал. Для О- Рин он был одним из немногих в доме людей, которые обращались с ней ласково. Так повелось с тех пор, когда она еще только-только пришла служить в лавку «Оноя», а он был всего лишь учеником.
О-Рин частенько об этом раздумывала: «Со мной Сэй-тян добрый. Наверное, ему и самому приятно, что есть кто-то еще ниже его, с кем можно быть великодушным…»
Правда, на этот раз О-Рин немного удивилась. Что ни говори, а Сэйскэ впервые отозвался о госпоже с неодобрением. О-Рин отрадно было сознавать, что заступился он не за кого-нибудь, а за нее.
— Ведь это уж чересчур, Рин-тян. Тебе самой разве не страшно?
Госпожа приказала О-Рин каждую ночь в третью, «бычью», стражу ходить в храм Экоин[161] и приносить оттуда по одному маленькому камешку. И так целых сто ночей. Причем ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь увидел О-Рин за этим занятием. А когда минует сотая ночь и камешков наберется сто штук…
— На каждом надо написать имя того, кого любишь, и потом бросить в реку Окава. Мне говорили, если это сделать, то любовные узы непременно завяжутся, — нараспев поясняла госпожа.
Вообще-то Экоин не относится к храмам, покровительствующим влюбленным. К тому же никто никогда не слышал, чтобы можно было вымолить любовный союз, собирая камешки. Это все были выдумки подружки госпожи, молодой девицы, увлеченной гаданиями и приворотными чарами. Она окончательно убедила госпожу доводом, с которым не поспоришь: любовь, мол, у людей разная, и единого способа завязать любовные узы быть не может, у каждого по-своему.
О-Рин отлично знала, что подруги углубились в этот спор во время урока игры на кото, улучив момент, когда учительница на них не глядела.
— Пусть ворожба, но какой в ней толк, если не сама госпожа будет ходить за камешками? — сказал Сэйскэ.
Он взял из рук О-Рин бамбуковую трубку для разведения огня и сильно дунул в нее. Пламя высоко поднялось, и О-Рин от жара сощурила глаза.
— Госпожа говорит, что если это моление будет совершать женщина, рожденная не в год Змеи, то любовная связь не завяжется.
— Что тут возразишь! — Сэйскэ казался чуточку рассерженным.
У него всегда так. Сэйскэ не сердится, только делает вид.
— Во-первых, О-Рин кто-нибудь может утащить, если в такой час она выйдет из дома одна — и что тогда?
— У меня ноги быстрые, меня никто не догонит.
Сэйскэ важно покачал головой. В облаке сладкого аромата сварившегося риса его не к месту серьезное лицо было отуманено самой настоящей заботой.
— Нельзя к этому относиться так легко. Предусмотреть следует все.
О-Рин опустила голову. По правде говоря, ей было страшно. Да и как могло быть не страшно? Только вот какой толк говорить об этом…
«Госпожа очень умная», — думала О-Рин. Когда госпожа возлагала на нее это поручение, то сказала:
— Этим ты меня спасешь, так и знай! — и даже как будто поклонилась О-Рин. А потом, пристально посмотрев ей в глаза, добавила: — О том, как тебе уйти из дома среди ночи, не беспокойся. Я сама спрошу позволения у О-Фуку-сан.
О-Фуку дольше всех прослужила в доме и была старшей над всеми служанками. Для О-Рин это был самый страшный соглядатай. О-Фуку больше всех в доме, может быть, даже больше родной матери, любила госпожу, дорожила ею, словно сокровищем, и всегда была на ее стороне. Будь на то желание госпожи, сама О-Фуку пошла бы вынимать камни даже из крепостных стен. И потому, откажись О-Рин совершать ради госпожи эти моления, служить в лавке «Оноя» ей стало бы куда страшнее, чем ходить одной по ночным улицам. И даже если бы она пожаловалась хозяину с хозяйкой и они бы пожурили молодую госпожу, то уже на пути из их покоев О-Рин оказалась бы целиком во власти О-Фуку. А раз так, уж лучше терпеть, хоть и не выспишься, и холодно, и страшно.
— Может быть, я схожу вместо тебя? — Сэйскэ сказал это тихо, и в глазах у него было смущение, как будто он не руку помощи подавал, а просил прощения у О-Рин.
О-Рин тихо покачала головой:
— Нельзя. Это должна быть женщина, рожденная в год Змеи.
— Ну, тогда пойду я вместе с О-Рин-тян.
— Нет. Только я одна, больше никто не должен идти.
Начать хождения в храм следовало с этой ночи. А прежде ее ожидала целая череда дневных обязанностей. Горькие мысли сделали О-Рин язвительной:
— Сэйскэ-сан, ведь если госпожа узнает, что ты ходил вместе со мной, она подумает, что ты из ревности хочешь помешать ее любовной ворожбе. Наверняка она так и подумает.
Широкие плечи Сэйскэ поникли. О-Рин тут же пожалела о сказанном. Все в доме знали, что этот высокорослый приказчик только о госпоже и думает. Сэйскэ любил госпожу так, как любит море пойманная рыба.
От лавки «Оноя» до храма Экоин ноги О-Рин могли бы добежать до того, как ударят половину четвертой стражи.
Она вышла с черного хода, и сразу же ее встретил холодный зимний ветер. Казалось, что у этого ночного ветра есть зубы. О-Рин вся сжалась в комочек. Съежился и огонь фонарика, который она держала в левой руке. Она зашагала. Шаг, еще один шаг — они уносили О-Рин прочь от лавки «Оноя», от теплой постели, от дома, где она не знала отдыха, но где чувствовала себя в безопасности. Тьма, окутавшая улицы, была такой густой, что ее плотность можно было осязать. А вздумай кто-нибудь испытать ее на вкус — она наверняка оказалась бы горькой.
Время от времени доносились какие-то звуки, что-то будто бы двигалось. О-Рин решила не
