лежать так, пока не рассветет.
— По отношению к О-Кику это жестоко, но моя привязанность — бамбук.
Сидевший до сих пор молча лицом к стене Искэ сказал это словно бы сам себе. Понемногу он разговорился.
— Не то чтобы я не смог в жизни встретить свою женщину… Да, верно, О-Кику я бросил, но, странствуя по всем провинциям, наблюдая бамбук, трогая его вот этими руками, я полюбил его. И чем больше я был им зачарован, тем изворотливее он уклонялся и выскальзывал из моих рук. Что у дерева, что у побега, есть солнечная сторона, а есть теневая, это я знал с мальчишеских лет. Но, по сути дела, ничего- то я не понимал, когда отправился в Эдо и когда считал себя мастером не хуже других… О-Суги-сан, ты как думаешь, у бамбуковой лозы какая сторона гибче и прочнее, солнечная или теневая?
От неожиданного вопроса О-Суги за ширмой на мгновение оцепенела, но она рада была, что с ней заговорили.
— Ну и какая же, интересно? — отозвалась она таким по-молодому звонким голосом, что сама удивилась. Потом немного подумала и сказала: — Может быть, прочнее теневая сторона, которую обдувают северные ветры? А гибкая, наверное, та сторона, что на солнце… — Вот уж никогда она не думала, что у деревца бамбука солнечная и теневая стороны отличаются свойствами.
— Ну, и почему ты рассуждаешь так?
— Да ведь в тени холодно, и бамбук от таких испытаний крепнет, а на солнышке тянется вверх, растет быстрее — разве нет?
— Госпожа О-Суги угадала лишь наполовину.
— Это как же?
— И прочность, и гибкость на солнечной стороне, а на теневой стороне бамбук искривлен и ломается. Да ведь и люди так же. Кто вырос в тени, тот никуда не годится. Характер у него испорчен угрюмостью. Вроде как у меня после сорока, — сказал Искэ с усмешкой.
— Это неправда, — серьезно возразила О-Суги. — Обдуваемый северными ветрами человек становится сильным. А тот, кто всегда ходит по солнечной стороне — слаб, но заносчив, я таких не люблю.
— Да… Люди — может быть… Но бамбук или дерево — дело другое. Тем они и хороши. Никакого самодовольства оттого, что выросли на солнышке. Купаясь в солнечных лучах, они бодро тянутся вверх и растут — крепкие, здоровые. Дерево крепко, если у него много ветвей, много отростков. И бамбук, и дерево отделывать нужно так, как их природа создала. Дерево, которое простояло в горах тысячу лет, берут в обработку, делают из него опорный столб — и получается дом, он тоже будет стоять тысячу лет.
Хотя О-Суги сама держала чайную, слышать такие разговоры было для нее в новинку.
— А бамбук — тоже так?
— Из бамбука, пусть трехлетнего, пусть пятилетнего, если не ошибиться, где у струганого сырья теневая сторона, а где солнечная, можно сделать короб или корзину, которые и двести, и триста лет прослужат.
Искэ обернулся к О-Суги и первый раз улыбнулся тепло и открыто. Он казался другим человеком.
— Только знаешь, О-Суги-сан, требуется не меньше десяти лет, чтобы, взяв струганый бамбук в руки, на ощупь узнавать, где была тень, а где солнце. А ведь плести надо, приноравливаясь к этому. Никто такому не научит, но и нельзя сказать, что, научившись, сделаешься настоящим мастером. После десяти лет в ремесле кто угодно станет ремесленником, но немногие умеют плести корзины, в точности следуя тому, куда тянулся бамбук. А ведь плетеный короб сверху оклеивают японской бумагой, покрывают лаком — дышать дереву становится трудно, поэтому здесь работа особенно сложна.
— Так что же, и корзины, и короба дышат?
— Верно, О-Суги-сан. Хоть и говорят, что гибкий бамбук под снегом не ломается, но нельзя этому гладкому, приятному на ощупь дереву позволить себя провести. Бамбук — живое существо, он человека испытывает. Если у мастера гладкие чистые руки, его дерево обманет. Красивые руки — первая помеха, уж это не мастер…
Искэ отвернулся к стене и продолжал:
— Возьмешь бамбук в руки — и уже знаешь, рос ли он на равнине, или на склоне горы, и как солнышко светило, как ветер обдувал, так и плетешь из него. У упрямого человека и манера плести упрямая, а нетерпеливый и работает так же, без терпения. В мастерской «Ясюя» есть пожилой мастер, зовут его Мацу-сан, так он за работу принимается еще до рассвета. К тому времени, как все в лавке поднимутся, он уже и поработать, и утреннюю ванну принять успеет, а потом выпьет чарку — и завтракать. Да и тут спешит, кое-как еду в рот затолкает — и снова за работу. Ему почет — крепкий, мол, ремесленник. Потому что пока солнце еще не станет высоко, он один за троих наработает. А я думаю, что ремесленник этот только на руку скор, числом берет, но ведь не в том мастерство состоит.
О-Суги изумленно слушала, как Искэ с жаром, скороговоркой сыпал словечками из жаргона ремесленников.
— Уж не о том ли работнике речь, который сказал, что Искэ-сан неискусен, а ведет себя как великий мастер?
Сквозь дырочку в ширме она посмотрела на Искэ и засмеялась.
— Неискусен — это верно, но великим мастером я себя не выказываю, — очень серьезно ответил Искэ. — Мне уже за сорок, а я все еще не могу плести такие вещи, которые самому бы нравились. Таких, как я, в мастерскую работать не берут, вот и носит меня, словно ветром-суховеем, по всем провинциям, я всего лишь странствующий бедолага мастеровой.
Кажется, даже самого Искэ тронула эта его исповедь неприкаянного бродяги, в комнате повисло молчание.
— Что же, вам спать надо, — сказал Искэ и выскользнул на улицу.
Со стороны засыпанного снегом колодца послышался плеск воды, вскоре Искэ вернулся. Он как будто бы забыл про О-Суги, подобрал волосы скрученным полотенцем и ровно уселся перед начатой корзиной. Это был короб для одежды размером в три сяку на два.
Минула полночь; в комнате все замерло, будто даже сквозняки выдуло наружу, только снежные хлопья тихо шуршали по бумаге, натянутой в верхней части дверной рамы.
И тут со стороны, где сидел Искэ, послышался звук, похожий на резкий выдох: фью… фью… фью… фью…
Звук неосознанно слетал с губ Искэ в такт движениям рук, плетущих корзину. Через дырочку в ширме видна была его спина. Правой рукой он брал лежавший справа от него струганый бамбук, а потом быстро обвязывал и заплетал его, действуя обеими руками. Мокрая от пота спина в коротком кимоно хантэн[172] мерно двигалась, демонстрируя работу каждого натренированного мускула, вплоть до самого мельчайшего. Фью… фью…
То, что в снежную ночь к нему явилась женщина и спала теперь рядом, ни единой искоркой не теплилось в его сознании, перед О-Суги была спина мужчины, поглощенного работой. В ней ощущалась не только устрашающая ярость кинжала, но и благодатные солнечные лучи, и свежий ветер.
О-Суги почувствовала, что в недрах ее тела чудесным образом заполыхал костер.
Она плотно зажмурила глаза. Во тьме под веками ей виделась спина Искэ. Фью… фью… Наполненные силой звуки мужского дыхания проникали в уши. Кажется, тело ее стало покрываться испариной. Она сопротивлялась ощущениям, но в то же время принимала их, и незаметно для себя погрузилась в дремоту.
Ей приснился сон. Под пеленой густых хлопьев весеннего снега она обнимала Искэ, которого впервые в жизни встретила. Взяв руки Искэ в свои и поднеся к груди, она нежно сжимала их. На пальцах у Искэ были твердые мозоли и множество мельчайших порезов, однако ладонь была мягкой, как только что сбитая рисовая пампушка, и пальцы были гибкими.
Нельзя, невозможно, — звучал где-то внутри ее собственный голос. Голос напоминал, что у ее
