Теми же досками, подняв с пола камень, заколотил окно изнутри — так безопаснее. Сарай, это его прибежище, можно сказать, база подскока перед переходом линии фронта по этой «тропе». И ещё убежище. В прошлую зиму здесь, вооружённый одной гранатой РГД–33, Микко прятался от волков. Видимо, шальные какие — то волки забежали, что им делать вблизи линии фронта, где постоянно стреляют, непонятно. Одна граната даже с надетой осколочной рубашкой, против всей стаи не оружие. Но, думал, не так уж много их, штук шесть или семь, и даже если налетят жрать его, то так просто он из жизни не уйдёт, из них тоже не одного с собой прихватит.
До утра кружили они возле сарая, до утра Микко жёг костёр и не выпускал из рук гранату, разве на то время, чтобы дров в огонь подкинуть. После этой осады натаскал в сарай оружия.
Минут двадцать через щели, со всех четырёх стен, не торопясь и внимательно осматривал подходы к сараю и прилегающую территорию. Тихо. Спокойно. Никого.
Развёл костёр. Ещё минут десять — пятнадцать осматривался через щели, по — прежнему ли тихо и безлюдно вокруг сарая. Нормуль.
Откинул в углу трухлявую многолетнюю солому, отгрёб мусор, поднял доски. Под ними защитного цвета собранный в мелкий шип, оклеенный внутри толстой тёмно — синей материей деревянный ящик из — под какого — то военного прибора или оборудования. В ящике длинный и неуклюжий с виду, но не такой уж плохой в бою финский автомат «суоми», короткий советский карабин образца 38–го года, немецкий «шмайссер», сапёрная лопатка в чехле; сверху — его защитница РГД–33 в тёмно — шаровой осколочной рубашке, пистолет ТТ, тяжёлый револьвер системы Нагана, немецкий штык, противогазная сумка, а в уголочке солдатская фляжка. Достал из противогазной сумки банку рыбы, да банку тушёнки, отнёс к костру и поставил поближе к огню, разогреть. Отвернул пробку у фляжки, согрел горлышко ладонью, сделал глоток. Передёрнулся. И от крепости напитка, это был слегка разбавленный водой питьевой спирт, и от температуры — холодный, аж зубы заломило. Отнёс и фляжку к костру, пусть подогреется, пить невозможно.
Вернулся к ящику, взял в руки наган. Вытащил патроны. Чистые, не окислились. Вдруг, глаза его загорелись, зубы сжались и рот оскалился. Гауптман выскочил из памяти.
— Мразь! Сволочь! Садист проклятый! Подонок фашистский!
Микко щёлкал и щёлкал бойком, будто стрелял в гауптмана.
— Вот, тебе! Вот! Получи! В морду! В башку твою дурную! Я тебя, гадина, когда — нибудь встречу на узенькой дорожке! Ты у меня ещё получишь! И не ты один, всем вам, фашистам, могила будет! Живьём, вас гадов, закопаем!
Но тяжек наган для полуголодного мальчишки, быстро оттянул руки и приклонил их к земле, и сил в пальцах не осталось на курок нажимать.
Присел на корточки, наган, не выпуская из рук, положил на землю. И вдруг, неожиданно для себя заплакал, горько и громко. Повалился, уткнулся лицом в копёшку соломы. Но плачь оказался недолгим, выплеснулся как вода из опрокинутого ведра. А запах соломы, хотя и лежалой, напомнил о поле, о солнышке, о весёлом летнем времени.
Почти каждое лето он уезжал за Псков, к бабушке Ксении, или как её звали деревенские, к Аксиньи. У Миши слова баба и Аксинья слились в одно и получилась Бабаксинья. Родом она, как сама рассказывала, Витебской губернии, Городецкого уезда, Езерищенской волости, деревни Килаши, а фамилия в девичестве — Наумович. Белоруска. На большие праздники в церковь ходила со своими односельчанами за сорок вёрст в псковскую землю, в Невель. Там и познакомилась с Матвеем, единственным сыном зажиточных хозяев. Полюбились они друг другу, и родителям его она, красивая да работящая, приглянулась. Прислали сватов, сыграли свадьбу и переселилась молодуха Ксения к своему суженому под Невель в деревню Козий Брод, что стояла по обеим берегам небольшой речушки впадавшей в Ловать. Характера Матвей был твёрдого, хозяйского, за что платил — работу требовал, но совесть имел и милосердие. Оплошавшим работникам всегда давал возможность промахи свои исправить. А если уж приходилось с кем расставаться, никогда с плеча не рубил, и обставлял всё так, что бы человек сам видел — никто кроме него в случившемся не виноват. В делах был расчётлив, а рассчитав да прикинув всё, заказывал в церкви молебен о даровании успехов в деле начинаемом и проводил рискованные операции. И очень редко промахивался, а по крупному и вовсе впросак никогда не попадал. Характера был миролюбивого, людей знал хорошо, можно сказать, насквозь видел, что не только давало ему возможность вести дела, но и конфликтов избегать.
Потому, когда свершилась революция, односельчане его защищали и комбеды до поры не трогали. Когда же пошло повальное раскулачивание, и защита и доброе отношение односельчан уже не могли быть оградой, что смог продал, оставшееся раздал родне и уехал с женой и дочерью Анной в Петроград.
Устроился работать на железную дорогу. Поначалу помощником составителя, потом составителем поездов стал. А ещё несколько лет спустя, проявил себя усердным и добросовестным работником, а организаторских способностей и хозяйственной жилки ему не занимать, назначили его начальником кондукторского резерва. Но либо не вынесла его натура чиновного духа, либо не принял организм болотного климата северной столицы, стал быстро терять здоровье, «нутром чахнуть», как говорила бабушка Аксинья, и в двадцать пятом году, не дожив до сорока и не выявив врачам истинного своего заболевания, умер. Перед смертью, как ушёл на инвалидность, купил небольшой домик в Козьем Броде и завещал там его похоронить.
Баба Ксения после того три года прожила в Ленинграде, пока Анна не вышла замуж. А как выдала дочь, да увидела, что муж дочери попался серьёзный, спокойный и любящий, благословила на совет да любовь и вернулась в Козий Брод, в домик купленный дедом Матвеем.
В Козьем Броде Мише нравилось больше, чем в пионерском лагере в Тайцах под Ленинградом, где он провёл одну смену — жизнь вольнее. И лето у бабушки теплее и длиннее, чем ленинградское. Холода он, вообще — то, не боялся, но больше любил тепло.
Бабушка умерла весной сорокового, когда Миша заканчивал третий класс и собирался к ней на лето. Дом купили родственники и выслали матери деньги почтовым переводом. Из этих денег купили новую обстановку в комнату.
Летом сорокового они всей семьёй поехали в Карелию к бабушке Лийсе. Отец навестить свою мать, которую не видел лет двадцать, а мама и Миша — знакомиться. Родители позвали бабушку к себе, в Ленинград, но та категорически отказалась.
— От могилы Якова я никуда не поеду.
Погостили две недели и поехали домой, на работу надо, а Миша остался у бабушки Лийсы ещё на месяц. И они с бабушкой Лизой, так звал её Миша на русский лад, то жили дома, то навещали родственников, бабушка показывала своего внука.
Отношения у них сложились добрые и понимание друг друга было, но теплоты, в то лето, ещё не возникло.
Бабушка Лиза хоть и была замужем дважды, второй муж её, с которым она прожила года три или четыре, соратник деда Якова, рано умер от болезней, полученных ещё в царских тюрьмах, но любила, видимо, одного только деда. И не только любила, но уважала его и гордилась им.
Дед Яков, Яков Мартинович Метсяпуро, был революционером, воевал за установление в Карелии советской власти и погиб в начале мая 1918 года во время подавления Рабочей революции. Его расстреляли немецкие интервенты, призванные финляндским правительством на помощь. Бабушка Лиза никогда не рассказывала о нём на ходу или за каким — то делом, но обязательно помывши руки и сидя за столом. Говорила, что по характеру дед Яков был человек спокойный, но несправедливости не терпел. Показывала Микко фотографии деда, его документы, дала прочитать две выписки из донесений царских чиновников, которые она, возможно и не без риска для себя, сохранила в буржуазной Финляндии.
Из рапорта петербургского уездного исправника петербургскому губернатору о требовании крестьян к помещикам — владельцам имения «Вартемяки» отдать им помещичью землю.
28 мая 1907 г.
Секретно.
С давних пор крестьяне Вартемякской волости 4–го стана СПБ уезда пользуются лесными угодьями имения «Вартемяки» наследников графа Шувалова, арендуя определённые участки для выгона рогатого
