туалете. Туалет зарос мхом и напоминал сад. Сад служил кладбищем сорняков и мертвой травы. Лестница скрипела, словно истлевшие кости. Краска на потолке высохла и вспучилась. Каждая последующая комната, куда мы попадали, была меньше и темнее предыдущей. Коридор на втором этаже настолько сужался, что стены в конце его чуть не соприкасались друг с другом.
Хуже было другое: чтобы мне попасть на уроки, следовало полкилометра плутать по лабиринту, по частной дороге добираться до ближайшей автобусной остановки, двадцать минут ехать до станции и сорок минут на поезде на побережье, где была моя школа. Автобус ходил всего три раза в день, а по утрам — один раз; стоило на него опоздать, и я не попадал на станцию. Я отклонил предложение отца перевестись в другую школу поблизости от дома, потому что не хотел создавать себе трудности и обзаводиться новой компанией врагов. Посчитал, что уж лучше те хулиганы, которых я давно знаю.
Отец в тот же день подписал документы, и я вынужден был признать: безумная сделка состоялась. Я понимал, что не выдержу долго в этой ссылке, и вопрос лишь во времени, когда мне придется уехать и оставить его одного. От этой неприятной мысли я почувствовал себя ужасно виноватым. И гадал, сознает ли он это тоже.
Отец не терял даром времени — нанял строителей, и пусть был не из тех, кто мог похвастаться опытом работы на строительной площадке (хотя бы на своей), умудрился изрядно их разозлить. Строители скрежетали зубами, когда он разъяснял им свои планы. Он решил воплотить на местности проект лабиринта, но при этом требовал, чтобы пострадало как можно меньше деревьев. Отец сократил число проектов до четырех, но не выбрал из них одного, решив соединить вместе на нашей земле так, чтобы получились четыре перекрещивающиеся головоломки: лабиринты в лабиринте и посреди — наш весьма неказистый дом.
Не стану вдаваться в скучные подробности: как осуществлялась разметка на зоны, каковы были строительные нормы и правила, как проводились границы, перечислять причины задержек и непредвиденные обстоятельства вроде града и не имеющего отношения к нашему объекту исчезновения жены одного из строителей, скажу только, что стены лабиринта возводились из кустарника, бесчисленных камней, глыб, валунов, плит из песчаника и гранита и тысяч кирпичей. Поскольку отец не верил, что интенсивность работ на должном уровне, он разделил план и поручил участки разным бригадам. Строители сами часто терялись среди множества появившихся аллей и тропинок, и Эдди нередко присоединялся к нам во время спасательных вылазок. И каждый раз, когда мы находили заблудившихся, он фотографировал их злые лица.
Каменные стены и заборы из кустарника поднимались все выше и наконец скрыли дом. Это был синтез жилища и раковины. Психологически сложный для понимания и физически недоступный. Мы поселились там — добровольные жертвы безграничного и рискованного воображения отца.
Когда Анук вернулась с Бали, она не столько удивилась, сколько невероятно разгневалась, что пропустила все на свете: коллапс отца, приют для несовершеннолетних, больницу для душевнобольных и строительство в этом странном месте. Но как бы это неправдоподобно ни звучало, она приступила к работе в нашем доме, словно ничего не произошло. Заставила отца установить в лабиринте систему внутренней связи, чтобы мы могли выйти навстречу — ей или кому-нибудь другому — и проводить гостя в нашу крепость.
Вот где мы жили.
Были отрезаны от всего на свете, и нас успокаивали, подбадривали и пугали лишь естественные звуки леса. В этом месте была особенная атмосфера, и я, на удивление себе, полюбил покой (в отличие от отца, у которого сформировалась привычка не выключать радио). Я впервые ощутил справедливость выражения что небо начинается в дюйме от земли. По утрам лес пах, как лучший дезодорант для подмышек, и я быстро привык к таинственным движениям деревьев, то ритмично тянущимся вверх, то изображающим дыхание человека под хлороформом и клонящимся вниз. Временами ночное небо казалось неровным, местами ниже, местами выше, затем расправлялось, как собранная комьями скатерть. Я специально просыпался, чтобы понаблюдать за шатко балансирующими на верхушках деревьев низкими облаками. Иногда ветер был таким слабым, что можно было подумать, это детское дыхание, а иногда так усиливался, что похожие на перекрученную клейкую ленту корни едва удерживали в земле деревья.
Предчувствие катастрофы стало меньше, даже начало исчезать, и я наконец решился посмотреть с оптимизмом в наше взбаламученное будущее.
Пока я бродил по участку, на меня, словно оползень грязи, обрушилась мысль: главное отличие между мной и отцом заключается в том, что я предпочитаю простоту, а он запутанность. Не могу сказать, что я часто или вообще постигал простоту, но стремился к ней, он же мазал грязью и затуманивал все до тех пор пока не лишался возможности ясно видеть.
Однажды отец стоял на заднем дворе и смотрел вдаль. Вечер был водянистым, луна напоминала размытый мазок.
— О чем ты думаешь? — спросил я.
— Сюрприз, — ответил он.
— Не люблю сюрпризы, — посетовал я. — С некоторых пор.
— Ты слишком молод, чтобы…
— Я не шучу. Правда, не люблю.
— Я больше не собираюсь ходить на работу.
— Как же мы будем жить?
— Хорошо.
— А как насчет еды и крова над головой?
— Кров над головой у нас есть. Эдди сказал, что не торопит с возвратом долга, и благодаря ему у нас есть дом.
— Ты забыл про Анук. Из чего ты собираешься платить ей?
— Отдам ей заднюю комнату под студию. Ей требуется место, где лепить.
— Нам потребуется еда.
— Мы ее вырастим.
— Отбивные? Вырастим отбивные?
— Я подумываю о том, чтобы очистить пруд, — ответил отец.
На заднем дворе у нас был пруд — в форме восьмерки, с белыми камешками по краям.
— Можно запустить туда рыб, — добавил он.
— Только этого не хватало!
— Но на этот раз я буду сам ухаживать за ними.
— Хорошо, — кивнул я.
Отец сдержал обещание: вычистил пруд и пустил в него трех редких японских рыб. Не золотых — они были настолько велики и разноцветны, что, должно быть, являлись самой прогрессивной рыбьей разновидностью, обойдя в этом смысле даже большую белую акулу. Отец кормил их раз в день, разбрасывая хлопья полукругом по поверхности пруда, словно исполнял простую, величественную церемонию.
Через месяц или два я вместе с Анук наблюдал из кухни за отцом. Он скармливал ложками в пруд белую субстанцию. И при этом довольно насвистывал.
Анук прижалась лицом к стеклу, затем повернулась и потрясение на меня посмотрела:
— Да ведь это хлорин!
— Вряд ли он принесет рыбам пользу, — заметил я.
— Мартин! — закричала Анук из окна. Отец с недоуменным видом обернулся. По его выражению можно было догадаться, что он недавно пережил психогенную депрессию и ее вкус до сих пор не вышел у него изо рта. — Что ты делаешь, идиот? — Он смотрел на нее так, словно Анук была марионеткой, которую он вырезал из дерева, и вдруг эта марионетка заговорила.
Мы выбежали из дома. Но было поздно. Осталось только стоять и смотреть, как рыбы плавали на боку с недоверчиво выпученными глазами.
— Знаешь, в чем твоя проблема? — спросила отца Анук.
— Да, — тихо ответил он. — Думаю, знаю.
