видит и замечает в ней такое, что чужой глаз не сразу подметит. Ему, например, степь вокруг показалась обожженной солнцем, лишенной ярких красок, малопривлекательной. Бросались в глаза лишь белые султаны ковыля да невзрачный типец с узкими, наподобие щетины, листьями и жидкими, будто обтрепанными, метелками.
— Сейчас тут нет полной красоты, — заметив, что Малиновкин всматривается в степь, проговорил Бейсамбаев. — А ты посмотри, что тут весной будет делаться! Ранней особенно. Что такое палитра у художника, знаешь? Можно смело сказать — вся степь наша как огромная палитра бывает. Всех цветов на ней краски, всех оттенков. Маслом я немного рисую, понимаю толк в красках. Весной красуются у нас синие и желтые ирисы, пестрые тюльпаны, пионы, золотистые лютики, белые ветреницы. А сейчас всю красоту солнце выжгло. Только одному ковылю все нипочем.
Бейсамбаев, действительно любивший природу, даже вздохнул. Поезд между тем миновал две небольшие станции, останавливаясь на каждой лишь на несколько минут. Шел он довольно быстро для тяжелого состава, но ровные участки пути стали сменяться вскоре то подъемами, то уклонами. По сторонам дороги возвышались пологие холмы, поросшие рыжевато-желтой травой, похожей на ворс старого, выгоревшего на солнце ковра.
Менялась местность, заметно менялось и дыхание паровоза. На подъемах оно становилось тяжелым, натужным, с каким-то бронхиальным присвистом. Темнел дым, все с большим шумом вырывавшийся из трубы. Мрачнело лицо главного кондуктора.
— Достается ребятам, — сочувственно говорил он, кивая на паровоз. — Очень рискованный вес взяли сегодня, надорваться могут…
На одном из подъемов поезд и в самом деле так сбавил ход, что и Малиновкин стал волноваться за своих новых знакомых. А когда прибыли наконец на последнюю станцию стройучастка, с паровоза спрыгнул черный, как негр, и совершенно мокрый от пота Рябов.
— Ну что, Малиновкин, — весело крикнул он лейтенанту, — плохо разве мы поработали?
А Костя Шатров, такой же уставший, но еще более счастливый, чем его помощник, никого не замечая, направился к платформе вокзала, на которой, улыбаясь, махала ему рукой высокая, стройная девушка в белом платье.
— Поздравляю вас, Костя! — приветливо проговорила она, протягивая Шатрову загорелую руку. — Такой составчик привели!
Она кивнула на поезд и продолжала:
— А я, знаете, специально пришла на станцию повидаться с вами. Что же вы это — из отпуска вернулись и не зашли даже?
— Как вы могли подумать обо мне такое?! — удивленно воскликнул Шатров. — Повсюду искал вас, Ольга Васильевна! Но теперь не то, что прежде, — разве найдешь вас так скоро?.. Говорят, вы главной помощницей стали у инженера Вронского? Работой, значит, перегружены…
— Да, работы хватает, — вздохнула Ольга. — Но ведь я люблю эту работу. Скоро мы около миллиона кубических метров породы поднимем на воздух. Целую гору! Ну, а вы что же не рассказываете, как время провели? На Волге, значит, снова побывали. Завидую я вам!
— Ольга Васильевна! — крикнул вдруг кто-то, и девушка поспешно подала руку Шатрову:
— Ну ладно, Костя, увидимся еще попозже.
Снова встретились они только через полтора часа, когда паровоз Шатрова был уже приготовлен к обратному рейсу. Ольга, казалось, все так же была рада Константину, но теперь она была озабочена чем-то и на вопросы Шатрова отвечала рассеянно. А Костя хотел спросить ее о чем-то и все никак не мог решиться.
Они прошлись раза два вдоль состава с землеройными машинами, и, когда раздался короткий, хорошо знакомый Константину свисток его локомотива — это Рябов подавал сигнал, чтобы Костя поторапливался, — он порывисто протянул руку девушке:
— Ну, прощайте, Оля! Не знаю даже, когда увидимся снова… И вот еще что хотелось спросить: говорят, этот инженер Вронский ухаживает тут за вами. Правда это?
Девушка смущенно улыбнулась, но не отвела взгляда от его печальных глаз.
— Не надо, не отвечайте, — заторопился вдруг Шатров, первым отводя глаза. — Так оно и есть, наверно… Пусть ухаживает… Пусть хоть все тут за вами ухаживают. Вы ведь… — Голос его сорвался вдруг, и он перешел почти на шепот: — Только бы вы не вышли замуж за него. Не спешите. А я вас всегда буду любить, как бы вы ни относились к этому… Куда бы вы ни проложили новую железную дорогу, я первым поведу по ней мой паровоз.
— Ну, а если возьму вдруг и выйду замуж? — засмеялась Ольга, озорно блеснув глазами.
Константин опустил голову и проговорил тихо:
— Все равно буду там, где вы, если только ваш муж разрешит вам новые дороги строить.
Снова раздался паровозный свисток, на этот раз уже громче, настойчивее. Ольга крепко пожала руку Константину и проговорила растроганно:
— Лучших друзей, чем вы, Костя, и не бывает…
Когда лейтенант Малиновкин вернулся из Перевальска, было совсем темно. Старушка его уже спала, но в доме напротив, в комнате Ершова, еще горел свет и окно было открыто. Проходя мимо, Дмитрий заглянул поверх занавески и, увидев майора, сидевшего за книгой, незаметно бросил ему на стол заранее заготовленную записку. Сделал он это потому, что знал: раз окно открыто, значит, в комнате никого, кроме майора, нет. Об этом они договорились заранее.
Ершов давно уже начал беспокоиться. Еле сдерживая нетерпение, он развернул скомканную бумажку. Очень кратко лейтенант сообщал ему о стройучастке: что видел там и с кем разговаривал. К записке прилагалась официальная справка о грузах, шедших в адрес строительства.
Дважды перечитав донесение Малиновкина, Ершов задумался. Что же получалось? Хотя об атомной энергии лейтенант и не задавал никому вопроса — и без того ясно было, что ее здесь не применяли.
Мог ли не знать об этом Жиенбаев? Едва ли. По словам Малиновкина, он имел возможность проникнуть на строительство с группами многочисленных рабочих или даже на своем мотоцикле. Что же тогда интересует его здесь? Грузы? Судя по справке, выданной Малиновкину заместителем начальника строительства, они самые обыкновенные. Но тогда непонятно, зачем Жиенбаев дал задание Ершову сообщать ему об этих грузах? Нет, положительно тут ничего нельзя понять. Оставалась одна надежда — может быть, сегодня Жиенбаев свяжется все-таки с ним по радио, даст новое задание, и это внесет какую- то ясность…
Ершов посмотрел на часы — пора было готовиться к ночному радиосеансу. Он закрыл окно, потушил свет и вышел во двор. Готовя рацию к приему, майор вспомнил, что и у Малиновкина сегодня радиосеанс с Москвой. Может быть, Саблин сообщит что-нибудь такое, что поможет разгадать замыслы Жиенбаева?
Так же как и в прошлую ночь, Ершов просидел более часа в колючих кустах боярышника и не принял от Жиенбаева ни единого звука. Что же это могло значить? Рация была исправна, она принимала все, что передавалось на других волнах. В телефоны ее наушников врывались то музыка, то голоса людей, то писк морзянок, как только майор смещал визир по шкале, сходя с волны, на которой должен был вести передачу Жиенбаев.
Теряясь в догадках, Ершов решил уже было выключить рацию, как вдруг снова вспомнил: 'А ведь как раз сейчас Малиновкин разговаривает с Москвой. Подключусь-ка я к их разговору…'
Он быстро настроился на волну, на которой лейтенант держал связь с Саблиным, и вскоре уловил четкий стук радиотелеграфного ключа. Сначала трудно было догадаться, кто передавал — Саблин или Малиновкин, так как он пропустил начало их разговора и не принял ключевой группы радиотелеграфных знаков. Однако, судя по слышимости, передавал Малиновкин.
Но вот последовала небольшая пауза — и снова запела морзянка, теперь уже глуше, с частыми периодами замирания звука. Значит, передача велась издалека, и радиоволны, преломляясь где-то очень
