поможет даже самым блестящим образом сыгранная соната?
— Шел я как-то за пивом для отца, а трактирщик мне говорит: что вы, военный, тут еще делаете? И тихо на ухо: такой-то и такой-то переправляет через границу, Вскоре я собрался в Польшу. — Голос у Станека слегка дрогнул: — Даже с матерью не простился…
— Как же это вы так? — но выдержал Ефимыч.
— Мать лечилась в санатории, а уж если я принял решение, не имел права мешкать. Понимаю, для нее было ужасным, когда она не застала меня дома, но что поделаешь?
Танкисты не проронили ни слова.
— Да… — вздохнул Ефимыч.
— Я рылся в кухонном шкафу. Искал подходящий нож. Подошел отец и дал мне свой, складной. Я сказал ему: ну сколько может продолжаться война? Я скоро вернусь.
Лицо Беляева было мрачнее тучи: ну и парень, раз-два — и готово?
— Я ушел из дому без пальто и без шапки. Вот и все, — вяло выдавливал из себя Станек.
— Что? — всплеснул руками Ефимыч. — На войну, так, налегке, словно через улицу в лавку за папиросами?
— Был июль, — сказал Станек.
— Ну, ладно, июль. Но ведь не вечно же он продолжается. А оружие вы достали?
— Нет.
Офицер идет воевать в гражданской одежде, без оружия! Эта картина в представлении русских никак не вязалась с отправкой на фронт.
Ефимыч вскипел:
— У вас же было самое современное оружие. Вы могли вооружить около пятидесяти дивизий! Только винтовок у вас немцы, говорят, отобрали миллион. А сами потом идете на войну с кухонным ножом?
— Что же оставалось делать? — пожал Станек плечами.
— Вы ушли сражаться без шинели, без винтовки. Это верно, но безоружными вы не были. Вы, Георгий, и все свободовцы были вооружены иначе. — Беляев повысил голос — И лучше. Вы покинули семьи. Вы шли навстречу неизвестности. Для этого нужна была огромная решимость! И иметь ее было важнее, чем автомат.
Ефимыч одобрительно закивал. Варвара, склонившись над шинелью Станека, задумчиво покачивала головой. Андрей Максимович правильно сказал: огромная решимость важнее автомата. На глаза навернулись слезы. Вспомнила родной дом: да, не каждый решится на такое.
— Ну уж оружие-то настоящий солдат себе раздобудет, правда ведь, товарищ старший лейтенант? — сказал Ефимыч.
Налили еще. Выпили и продолжали разговор.
— Военная профессия, — заметил Станек, — в самом деле не была моим идеалом. Никогда! У меня была другая страсть — музыка.
— Музыка? — так и подскочил Беляев.
— Да.
Как и предсказывал Ефимыч, из ненависти родилась любовь. Особенно теперь, когда выяснилось, что Станека и Беляева связывает не только общая фронтовая судьба. Тут уж беседы стало мало. Беляев запел — арию Онегина. От густого баритона Беляева землянка, казалось, вот-вот рассыплется. Висевшая над койкой каска задребезжала. Все вздрогнули и невольно посмотрели на перекрытия.
Ария неожиданно оборвалась — Беляев увидел во входном проеме землянки капитана.
Беляев и Федоров были односельчанами — оба владимирские. До войны их пути разошлись: Беляев очутился на сцене Ленинградской оперы, Дмитрий — в Горьком, где стал конструктором судовых двигателей. И вот война свела их снова. Бок о бок прошли они сквозь нелегкие бои, и давняя дружба их стала еще крепче. Но сегодня Беляев был огорчен поведением друга. Почему так неприветлив и даже резок был он с чехом?
— Что с тобой, Дмитрий? — Беляев потянул командира к Станеку. — Выпей с нами.
Дмитрий поднял на Беляева воспаленные глаза.
— Пейте сами! Не обращайте на меня внимания!
Беляев не уступал.
— Слышал бы ты, что он нам говорил. Этот человек музыкант, а сейчас вот воюет. Понимаешь, что это значит? Он — патриот! Я преклоняюсь перед ним. — Беляев протянул капитану флягу.
— Не хочу! — отрезал Дмитрий.
Станек встал.
— Я мог бы, товарищ капитан, — его голос звучал так же резко, — попросить у вас объяснения?
Федоров медленно обвел взглядом всех своих, потом тяжело посмотрел на Станека.
— Извините, но я ничего объяснять не буду! Варвара сказала:
— А надо бы, товарищ капитан!
— Ты-то помолчи! — напустился на нее капитан. — Я в советах такой женщины, как ты, не нуждаюсь. Сам знаю, что делать! Фронт — это не базар, где можно болтать о чем угодно.
Станек, не глядя на капитана, взял у Варвары шинель и направился к выходу.
Ефимыч на прощанье обнял его и расцеловал в обе щеки:
— Приходите к нам еще!
Когда Станек ушел, старик покосился на капитана и, словно извиняясь за теплое прощание с чехом, пробормотал:
— Они идут вместе с нами на Киев.
— Иных на аркане на фронт не затащишь, — сказала Варвара, — а этот пошел сам, по своей воле. Вот каким должен быть настоящий мужчина.
— И откуда у тебя такие речи? — спросил капитан с усмешкой.
— Отсюда! — Она приложила руку к груди. — Отсюда! Сердце мне подсказывает…
— Эх, отзывчивое же у тебя сердце, Варвара! — сказал капитан, поморщившись. — Если слушать только его, то знаешь, куда это приведет?!
Варвара вскинула голову, увенчанную тяжелой косой:
— Что вы меня все время черните! Что вы обо мне знаете?
— Знаю достаточно! Позоришь роту. Замужняя женщина, а сама со своим Петром Петровичем…
Варвара стиснула маленькие кулачки:
— Вам… вам следовало бы быть тактичнее по отношению ко мне. И к этому чеху тоже!
3
Станек сунул в полевую сумку выписки из плана связи, таблицы с позывными знаками и паролями и прочую документацию. Он решил не посылать все это, как обычно, со связным, а лично передать капитану Галиржу. Хотелось, кстати, взглянуть на нового помощника Галиржа, поручика Оту Вокроуглицкого, который только сегодня прибыл сюда через Москву из Англии.
Галирж и Вокроуглицкий были знакомы еще в Лондоне. Холостяк поручик бывал частым гостем в семье тестя Галиржа, до оккупации военного атташе, а теперь крупного работника министерства обороны, которое вместе с президентом Бенешем и правительством находилось в эмиграции в Лондоне.
Исключительность положения чехословацких соединений во время войны определялась, помимо всего прочего, тем обстоятельством, что в Англии был избыток офицеров и нехватка рядового состава, а на востоке наоборот.
Чехословацкое правительство в Лондоне с самого начала крайне неприязненно относилось к идее создания чехословацкого соединения на Востоке. Дав наконец после длительных переговоров на это согласие, оно всячески препятствовало введению свободовцев в боевые действия, желая видеть это соединение лишь символическим.
Но с конца 1943 года правительство стало менять свое отношение к свободовцам и охотно шло
