кивнул, когда аукционист взглянул в мою сторону.
— Семь тысяч пятьсот… Господин справа дает семь тысяч пятьсот… Прошу поторопиться, аукцион только начинается… Кто больше?
Торг продолжался. Я впервые ощутил обычный для любого аукциона и для любого дебютанта азарт, глухое раздражение против незнакомого соперника и чувство оскорбленного достоинства перед совершенно незнакомой тебе публикой, на которую, в сущности, не следовало бы обращать никакого внимания.
Торг продолжался до тех пор, пока три тысячи не превратились в семьдесят и пока я, хоть и смутно, не сообразил, что собираюсь уплатить за Рафаэлли значительно дороже, чем у месье Мишеля с набережной Сен-Мишель.
— Семьдесят пять тысяч… Господин слева… Семьдесят пять тысяч — раз… Два раза… Кто больше?
Аукционист снова метнул в мою сторону быстрый взгляд, и я снова мотнул головой, но на этот раз отрицательно. Резкий стук молоточка по кафедре — и единственным утешением прозвучал у меня за спиной женский голос:
— Семьдесят пять тысяч за пять гравюр Рафаэлли… Вот уж поистине верх идиотизма…
Я разделял это мнение и все-таки был не в силах отогнать то гадкое чувство, какое всегда терзает побежденного. И хотя на аукционе предлагались и другие, гораздо более заманчивые вещи, и первоначальные цены были соблазнительно низки, и даже окончательная цена бывала порой довольно умеренной, я до самого конца хранил молчание, опасаясь, что, если я опять вступлю в игру, она опять разгорится.
Это опасение было не безосновательным. На одном из следующих аукционов история повторилась почти в точности, да еще из-за серии политических литографий Стейнлейна, которые в то время еще совершенно не котировались на рынке. А неделей позже я еле успел вовремя отступиться от офорта Форрена, который грозил войти в мою коллекцию по цене, вдвое превышающей нормальную.
После чего я дал себе клятву, что отныне мое участие в аукционах ограничится ролью зрителя.
Несколько месяцев спустя я зашел в магазинчик гравюр возле Люксембургского дворца. Он помещался на втором этаже, я случайно обнаружил его по небольшой вывеске у входа. Меня встретил немолодой владелец, месье Рокетт, к которому я и в дальнейшем, случалось, заходил поболтать.
— Боюсь, что не сумею быть вам полезным, — сказал он выслушав мои объяснения.
На языке коммерции это означало «боюсь, что не смогу заполучить ваши денежки». И действительно у месье Рокетта продавались исключительно гравюры исторического и географического характера — пейзажи, виды городов и различных департаментов Франции, соборы, дворцы, портреты выдающихся личностей и прочее. Тем не менее он разрешил мне порыться у него в папках и был явно доволен, когда я отложил для себя несколько сатирических литографий тридцатых годов прошлого века. Судя по всему, его коммерция находилась отнюдь не в периоде расцвета и уж, во всяком случае, вряд ли имела шансы пережить своего немолодого хозяина.
— Что вы хотите… Все труднее становится раздобыть товар… — говорил месье Рокетт, пока я просматривал папки. — Какие времена, а? Не у кого купить, некому продать…
— А в Отеле Друо вы не бываете?
— В этом вертепе? У этих бандитов?.. — негодующе воскликнул он. — А вы бываете?
— Довольно часто.
— И часто покупаете?
— Пока еще ничего не купил.
— Вот видите! И ручаюсь — не купите. Если только не горите желанием вышвырнуть большие деньги за всякую дребедень.
— Да, но некоторые там покупают.
— А известно вам, кто они? Богатые коллекционеры, которые не знают, куда девать деньги. Или же те бандиты.
— То есть?
— Мои так называемые коллеги, да простит мне господь. О «Черном аукционе» слышать не доводилось?
Я отрицательно покачал головой.
— А о «Ревизии»?
Я повторил свой жест.
— О-о, так вы новичок… А дело совсем простое. Я вам в двух словах объясню: самые крупные торговцы в каждой отрасли входят в тайную ложу. Впрочем, «тайную» — громко сказано, ибо это секрет Полишинеля. Так или иначе, эти акулы составляют неофициальное содружество, представители которого присутствуют на каждом аукционе и тайно им руководят. Между собой они никогда не соперничают, чтобы не взвинчивать цены, но если в торг вступает посторонний, они повышают цену до тех пор, пока не оттеснят его либо не вынудят заплатить сто тысяч за вещь, которая стоит тридцать. Вообразите себя на месте такого человека — после двух-трех горьких уроков он привыкает молчать.
Мне незачем было пускать в ход воображение, поскольку я уже побывал на месте этого человека.
— Вы лучше меня знакомы с этой материей, — сказал я. — Но мне кажется, что богатого коллекционера трудно так выдрессировать, чтобы он молчал.
— Богатые коллекционеры… Не забывайте, что это обычно люди, у которых нет времени торчать на аукционах. Поэтому они зачастую уполномочивают торговцев раздобыть для них ту или иную гравюру. Говорят, что богачи скупы, но больше всего они дорожат своим временем, потому что всегда в силах заработать большие деньги, но никогда не в силах сделать сутки длиннее двадцати четырех часов.
— А что такое «Ревизия»?
— Да то же самое. Сняв пенки на очередных торгах, акулы собираются, чтобы поделить добычу. Кто что купил — не имеет значения, все распределяется заново с таким расчетом, чтобы прибыль досталась всем поровну. Вот что такое «Ревизия».
Этот разговор состоялся в самом начале моего увлечения графикой, и мои последующие наблюдения в значительной мере подтвердили наблюдения месье Рокетта, но отчасти и опровергли. Причем в первый раз это произошло опять же в связи с серией литографий Стейнлейна.
Я видел эти литографии еще накануне аукциона — коллекция была выставлена на обозрение, чтобы дать публике возможность заранее ознакомиться с ней. Это были все произведения на политические сюжеты, для торговцев не слишком интересные, но очень важные для меня; среди них было несколько вещей, увиденных мною впервые, которые и побудили меня во время аукциона вновь попытать счастья.
Уже при входе в зал я с одного взгляда убедился, что синедрион акул, как называл их месье Рокетт, находится здесь в полном составе: Прутэ, Мишель, Леконт, Руссо, Ле Гарек и одна пожилая дама с набережной Вольтера, которая зарабатывала на жизнь с помощью Буше и Фрагонара. Я коротко поздоровался кое с кем из них и одновременно подумал: «Прощай, Стейнлейн, прощай, друг дорогой!»
Аукцион начался, как обычно, с вялого, неторопливого торга и низких цен, которые могли ввести в заблуждение новичка, но меня уже нет. Интересовавшая меня серия была примерно десятой на очереди.
— Двенадцать литографий Стейнлейна… Чудесные оттиски, три из них подписаны самим художником. Первоначальная цена двенадцать тысяч… — услышал я торопливый, официальный голос аукциониста.
Молчание. Как всегда. И как всегда: «Двенадцать тысяч — раз, двенадцать тысяч — два…» — и взметнувшийся в воздух молоточек, сухой стук которого заменил бы завершающую цифру «три». Я без особой внутренней уверенности поднял руку.
— Господин в центре… Двенадцать тысяч сто… — отреагировал на мой жест аукционист.
Какой-то тип неподалеку от меня в свою очередь поднял руку, но это был не торговец. «Началось», — подумал я и тоже поднял руку. Потом тот повторил свой жест, потом — снова я.
На меня напало какое-то оцепенение, голос аукциониста, казалось, долетал откуда-то издалека:
— Господин в центре… Пятнадцать тысяч пятьсот…
Я уже мысленно принял решение: как дойдет до шестидесяти тысяч — баста! Но в эту самую минуту
