Хотя мое чудовище было не из эбенового дерева, весило оно несколько сот килограммов, и за каждый килограмм следовало уплатить по тарифу, в результате чего получилась сумма, намного превышавшая стоимость самой кровати.
Два месяца спустя многие из этих осложнений, плюс кое-какие дополнительные, повторились уже на родной земле. И в конце концов наступил день, когда, вымотанный морально и физически, я рухнул на стул посреди собственной квартиры, заставленной ящиками, в которых укрылись гигантские члены китайского чудища.
— Наконец-то дома, — пробормотал я, чтобы немного себя подбодрить.
И тут же понял, что, в сущности, нет у меня никакого «дома», потому что вся квартира целиком и бесповоротно занята китайской кроватью.
Однако всякому терпению, даже терпению коллекционера, есть предел. И я все чаще ловил себя на том, что строю самые коварные планы, как избавиться от этой кошмарной мебели, которая преследует меня так же неотступно, как Тартарена его верблюд.
«Если бы через Софию протекала река, — размышлял я, — дело было бы проще… Или если бы у нас была печка…» Но печки не было. В доме было центральное отопление. Не было у меня и знакомых среди водителей грузовиков, а то сгрузить бы кровать под покровом ночи на городской площади и бесшумно раствориться во мгле…
Подвал… Это было первое, о чем я подумал. Но наш подвал уже был до потолка забит книгами. Я пробовал договориться с соседями, но они держали подвалы не для того, чтобы ставить туда чужие китайские кровати. Наконец один привратник, добрая душа, шепнул мне:
— Да поставь ты эти ящики в домовой прачечной… Она так и так пустует, никто теперь ей не пользуется. Кому охота стирать белье в такой грязище?
Грязь для него была явно явлением сверхъестественного порядка, к которому лично он никакого касательства не имел. Как бы то ни было, на следующий день ящики с китайской кроватью переместились в домовую прачечную, где пребывают и по сей день, занимая добрую половину помещения.
Один-единственный раз проведал я свое чудище — когда искал какие-то рамы и не мог вспомнить, куда их засунул. Я увидел, что ящики вскрыты — должно быть, кто-то вообразил, что там хранятся сокровища. Но все составные части моей кровати были налицо, чему я нисколько не удивился.
А в одном из ящиков расположилась пестрая кошка, приютившая тут своих новорожденных детенышей.
«Ну что ж, — подумал я, — значит, и моя китайская кровать кому-то пригодилась».
Я нагнулся и легонько погладил пушистых котят, а кошка жалобно замяукала — испугалась за них, наверно.
— Не бойся, — сказал я. — Ты улеглась в лоне чудовища, так что вряд ли кто осмелится подойти к вам ближе. К твоему сведению, оно всех обращало в бегство. Всех, кроме одного глупца, чье имя я из скромности называть не стану.
Некоторые полагают, будто дипломаты не слишком обременяют себя работой. В действительности же есть дипломаты, которые трудятся в поте лица, и есть такие, что палец о палец не ударят, — в точности, как бывает и во многих других профессиях. Что касается меня, дипломатом я себя никогда не считал, но мои дни в Париже были до того заполнены, что сейчас мне даже трудно понять, как я справлялся со столькими делами одновременно.
Когда я вспоминаю свои коллекционерские увлечения, мне кажется, что я только и делал, что обходил лавки да рынки. Когда думаю о своих знакомствах, получается, что все свое время я тратил на встречи с людьми, посещение редакций, различных учреждений и частных домов. Когда же на память приходят прочие мои служебные обязанности, возникает чувство, что все дни уходили на служебную переписку и заканчивались приемами и томительным ожиданием на аэродромах. А перелистывая свои заметки обо всем увиденном и услышанном, я прихожу к выводу, что основная моя работа заключалась в том, что я набирался впечатлений и материалов для книги, большой книги, так по сей день и не написанной.
Собственно, даже не одной книги, а нескольких. Я задумывал отдельный том рассказов о своих встречах и беседах с такими крупными и менее крупными личностями, как Альбер Камю, Жан-Поль Сартр, Артюр Адамов, Арагон, Клод Отан-Лара, Жерар Филипп, Жорж Брассенс, Марсель Громер, Марсель Жимон, Мазерель и многие другие. Некоторые из этих встреч были совсем краткими, малозначащими. Другие перерастали в длительное знакомство или дружбу. Каждую беседу я потом тщательно записывал, пока не понял, что это глупо и что никогда я такой книги не напишу. Что нового скажу я об этих людях? Смогу ли сказать о них больше, чем они сказали сами своим творчеством? И что руководило мной? Стремление рассказать о них или мелкое тщеславие — желание показать, что ты был лично знаком с такими большими людьми, что именно ты, а не кто-то другой, спрашивал их о том и сем, а они именно тебе, а не кому-то еще, ответили то-то и то-то?
Поэтому я оставил эту затею. Тем более что у меня нашлась задача поважнее. Вторая задача и вторая книга: о Париже. Она должна была включить в себя абсолютно все — от классовых боев и политических нравов вплоть до самых мелких житейских курьезов. Париж в поперечном разрезе. Или в продольном, если хотите. Но так или иначе — полная аутопсия этого города-чудища.
Я добросовестно собирал материалы, разговаривал с людьми, набирался впечатлений. Это был труд не столько писательский, сколько журналистский. Но где кончается журналистика и где начинается писательское творчество? Рубеж довольно нечеткий, а я никогда не придавал значения ярлыкам. Что касается собирания материалов, у меня уже имелся известный опыт. За полтора года службы в трудовых войсках я изъездил всю Болгарию — писал репортажи. Я побывал на дунайских дамбах, на новых шоссейных дорогах Добруджи и Странджи, на трассе подбалканской железной дороги, в лесах Лонгозы, на лесных вырубках в Родопах, в шахтах Перника и Бобов Дола.
Чтобы дело шло легче, я выработал некий шаблон. В том-то и беда, что со временем всегда приходишь к какому-то образцу, шаблону, с помощью которого работа, возможно, и впрямь идет легче, но зато с худшими результатами. Начинал я всегда со встречи с начальством, выяснял, какие перед ними стоят задачи, как обстоит дело с выполнением плана. Потом ходил по объекту, набирался непосредственных впечатлений. Потом разговаривал с двумя-тремя передовиками производства, добавлял для «местного колорита» немного описаний природы, для создания эмоциональной атмосферы — чуточку поэтических интермедий, и репортаж бывал готов. Вероятно, я успел настрочить несколько десятков сочинений такого сорта, и все они были похожи друг на друга. Но люди оставались довольны — я имею в виду тех, о ком я писал, — да и я тоже — не творческими результатами, конечно, а тем, что набирался впечатлений.
Здесь, в Париже, все оказалось значительно сложнее, противоречивей, вообще не поддавалось обработке по одному шаблону. Кроме того, никто не интересовался тем, будешь ты о нем писать или нет, никто не собирался давать тебе сведения о себе и окружающих. Однако это, по крайней мере вначале, особой роли не играло. Со всех сторон обступало меня неведомое и любопытное, и мне с трудом удавалось запечатлевать это в своих записях. Вообще эти записи были делом томительным. Насколько интересно было наблюдать, настолько же скучно — записывать, всегда поздней ночью, когда голову распирает от впечатлений, ты уже прокомментировал их в уме, спать хочется смертельно, а будильник — ты это твердо знаешь — затрезвонит утром ровно в шесть.
Но я знал по опыту, что, если чего-то не запишешь, оно чаще всего исчезает бесследно, неиспользованное и забытое. Во всяком случае, у меня это так. Лучше всего я запоминаю то, что лучше было бы не помнить. Поэтому я отмечал детали городских пейзажей и человеческих лиц, увиденное и услышанное в метро, на улицах, в кафе, курьезы нравов и моды, анекдоты, рекламные объявления, жаргонные словечки, куплеты популярных песенок.
Потом я начал встречаться с людьми, а следовательно, и расспрашивать их, часами просиживал на крупных процессах во Дворце Правосудия, вел наблюдение в сумасшедшем доме, который именуется биржей, и в том, другом, название которому — парламент. У меня уже выработалась привычка заглядывать всюду — на заводы Рено, на конные состязания, в дома моделей, на политические митинги, торжественные литургии в соборе Парижской богоматери, студенческие демонстрации, ярмарки, киностудии, собачьи
