и неизменно говорила: 'Владимир Владимирович, вы забыли вашу вывеску', как в той песенке, которую ныне поёт Шарль Трине: 'Простите, господин, Вы своего коня забыли'.
Маяковский ухаживал за мной. Он был неразговорчив, но постоянно что-то бормотал, неожиданно выпаливал слова и звуки, наверное, перепроверяя свои сочинения… Меня не особо интересовали эти внутренние муки, терзающие его на моих глазах, и я едва ли осознавала, что он поэт. Он часто просил меня поиграть на рояле, и начинал бесконечно ходить взад-вперёд за моей спиной, жестикулируя… У нас был очень музыкальный дом, стены, окна, мебель были насыщены, пропитаны звуком. Моя мать, великолепная пианистка, часто собирала квартеты, трио или два рояля, на которых играли в четыре или восемь рук. В такие моменты отец надевал шляпу и сюртук. Эти два рояля были чем-то вроде породистых знатных зверей посреди претенциозности нашей мелкобуржуазной квартиры. Вместо семейных портретов у нас висели натуральной величины изображения Чайковского и Вагнера, свысока смотрящих на нас со стен, да какие-то бронзовые барельефы Мендельсона и Мейербера… Моя мать ежегодно совершала паломничество в Байрейт, как правоверный мусульманин — в Мекку.
Всё детство я засыпала под звуки музыки: мать обычно ждала, когда все улягутся, и начинала играть на рояле с включенной левой педалью. Она также сочиняла музыку. Это было моим радио той поры. Музыка была мне так же необходима, как водопровод — что-то, что замечаешь только при его исчезновении.
Маяковский любил музыку как фон для работы, но ему было неинтересно её по-настоящему слушать. Он ненавидел концерты. Однажды, как он описывает в своей книге 'Я сам', они с Бурлюком пошли на концерт Рахманинова:
Благородное собрание. Концерт. Рахманинов. Остров мертвых. Бежал от невыносимой мелодизированной скуки. Через минуту и Бурлюк. Расхохотались друг в друга. Вышли шляться вместе.
Разговор. От скуки рахманиновской перешли на училищную, от училищной — на всю классическую скуку. У Давида — гнев обогнавшего современников мастера, у меня — пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм.
Получается, что Рахманинов, Бёклин и 'Остров мёртвых' сыграли роль в рождении российского футуризма и стали символами мелкой буржуазии для Маяковского, который их в этом качестве использовал в своих поэмах тринадцать лет спустя!
Но некоторые вещи его действительно впечатляли. Например, одна (со словами 'Грустная Ханна / вамп Саванны…') из песенoк в ритме алкоголя и весны.
Было поздно, и мама спустилась в вечернем платье, твёрдо опустила крышку рояля и сказала Маяковскому, что ему пора идти домой спать. Отец давно спал. Ей пришлось вернуться несколько раз, прежде чем Маяковский начал медленно надевать пальто в прихожей. Он боялся швейцара, которому придётся встать из постели, чтобы открыть ворота. Вылезти из его тёплой сладкой постели посреди зимы, распахнуть дверь на морозе, столкнуться с леденящими потоками студёного воздуха, примёрзнуть рукой к заиндевелой железной ручке… Все эти факторы делали чаевые абсолютно обязательными. У Маяковского не было небходимых десяти или двадцати копеек. Я предложила ему эти копейки и видела, как в нём происходит внутренняя борьба: встретиться с гневом швейцара или принять деньги у женщины? Он взял серебряную монетку, бросил её обратно на подзеркальник, поднял её, положил обратно… И в итоге оставил. На это нужна смелость!
На следующий день он вернулся и сказал моей матери: 'Вчера я просто дождался, когда Вы уснёте, а затем взобрался по веревочной лестнице и вернулся через окно'. Мама слабо улыбнулась, поинтересовавшись: 'Разве Вы не по обычной лестнице вернулись?'
Моя сестра Лиля возникла посреди всего этого. Она была замужем и жила в Петрограде. Однажды она спросила меня, что происходит с Маяковским. Почему он постоянно в нашем доме и нравится ли он мне? Она сказала, что это очень расстраивает маму и доводит её до слёз. Что? Мама плачет? Почему я не знала? И когда он позвонил мне на следующий день, я просто сказала ему, что не могу больше его видеть… потому что наши встречи вызывают у мамы слёзы.
Прошло несколько месяцев, прежде чем мы попытались увидеться вновь. Я проводила лето в деревне и прибывала на наши рандеву с опозданием на два-три часа в слабой надежде, что ему надоест меня ждать. Для пущей осторожности я приводила с собой тётю. Но он всегда был там, на своём посту, у маленькой станции, стоя на скрещенных ногах, с папиросой, прилипшей к нижней губе, с высоко поднятой головой… С глазами, помутневшими от гнева.
Затем мне пришла в голову гениальная мысль встречаться с ним тайком от матери. Нам приходилось назначать свидания в местах менее публичных, нежели станция, желательно вечерами. Или я просто могла поехать в Москву на день и видеться с кем-угодно.
Пустая московская квартира пахла нафталином. Шаги и голоса отдавали эхом из-за убранных ковров и занавесей. Это был дом с привидениями — с мебелью и двумя роялями, покрытыми белыми чехлами от пыли… С люстрами, завуалированными марлей, плавающей под потолком, окнами, распахнутыми в небо… И огромной блуждающей по квартире фигурой Маяковского.
Я впервые по-настоящему 'услышала' строфы, которые Маяковский декламировал самому себе, во время одного из этих летних вечеров в подмосковной деревне. Мы шли рядом в темноте по широкой дорожке между заборами двух рядов домов. Маяковский, задумчивый и далёкий, неожиданно выпалил какие-то строфы громким голосом. Я не стану их цитировать, потому что никакой перевод не сможет передать их ошеломляющее воодушевление. Стихи Маяковского невозможно перевести, и мои попытки их переводов в остальных частях этой книги лишь для успокоения совести и со слабой надеждой на успех.
Я остановилась, окаменела. Я не только неожиданно поняла, что Маяковский писал стихи, но и то, что они были совершенно гениальны!
'Ага!' — победоносно, но насмешливо сказал Маяковский, — 'Так тебе всё-таки нравится!' И в поздней ночи, у деревянного забора какого-то особняка, он читал мне свои стихи… Я была вне себя от смешанных чувств… Осознавать, что вот это было так близко от меня всё это время, а я не знала. Но теперь я хотела всё больше и больше… Он работал над 'Облаком в штанах', и именно строфы из этой поэмы убедили меня в том, что Маяковский — поэт, но мне также запомнилось, не знаю почему, стихотворение, которое начиналось так:
Может быть, потому что та настоящая ночь была чёрной и полной звёзд.
Я обожала поэзию. В том возрасте, когда большинство детей идёт в постель с куклой, я уже тащила туда два толстенных тома: Лермонтова и Пушкина. В них столько всего было — их можно было читать, а
