Ясно было и другое: авария обязывала меня с первых же пробных заездов показывать хорошее время и тем самым доказать, что я преодолел последствия моих увечий. Горе тому, кому это не удается сразу! Такому немедленно выносится приговор: 'Конец! Больше он ездить не может!' И тогда резко сузится круг твоих 'друзей', думал я. Уже никто не захочет вспоминать дни твоих больших успехов, твоей славы и почета. Потонешь, точно камень, брошенный в болото. Всплывут на поверхность и лопнут несколько пузырей - и все! И от былого твоего 'величия' не останется ничего.
'Нет уж! - твердо сказал себе я. - Злорадствовать не дам никому. Наоборот, поправлюсь и с новыми силами сяду за руль. У фирмы не будет никаких оснований вычеркнуть меня из списка команды. Я опять войду в прежнюю форму, и тогда пусть мои дорогие коллеги трепещут!'
В сущности, все содержание моей тогдашней жизни сводилось к борьбе за секунды. Я охотно шел на жертвы и лишения, лишь бы научиться ездить, и не вообще ездить, а ездить быстро, а затем все быстрее и быстрее!
В утешение себе я во всех подробностях припоминал спортивное воскрешение моего друга, Руди Караччиолы после его аварии на набережной в Монте-Карло.
21 апреля 1933 года Руди, тренируясь на своем 'альфа-ромео', проходя длинный изгиб приморской набережной и приблизясь к газгольдеру, не сбавил скорость. Машину занесло поперек зеркально гладкой клинкерной брусчатки, и она ударилась правым боком о каменную лестницу.
На первый взгляд авария казалась совсем пустячной. Люди подбежали к слегка поврежденной машине, вытащили из нее Караччиолу, находившегося в полном сознании, положили его на носилки и доставили в больницу.
Но после первых же рентгеновских снимков врачи сошлись на том, что ему никогда уже не участвовать в автогонках. Помимо перелома шейки бедра, у него обнаружили еще и перелом тазобедренного сустава и разрыв суставной сумки. Близкий друг Караччиолы из Лугано предоставил в его распоряжение свой дом. Целых восемь месяцев Руди пролежал в гипсе, не зная, обойдется ли все благополучно или он останется калекой навсегда.
Но Караччиола добился своего! Ничто не могло сломить его воли. Он отлично знал, что соперника было бы приятнее видеть на трибуне, чем на маршруте. Знал, что на заводе о нем говорили как о гонщике, который 'свое отъездил', что его бывший друг и антрепренер Нойбауэр уже списал его со счетов и присматривался к новым спортсменам.
Для этого истинного бойца день 2 апреля 1934 года оказался знаменательным. После годового перерыва он вновь сидел за рулем гоночного автомобиля на том же самом роковом для него маршруте в Монте-Карло и перед стартом на 'Гран при Монако' совершил круг почета под ликующие возгласы толпы.
В конце мая, хорошенько потренировавшись на АФУС в сверхскоростных заездах, он вновь убедился в своем мастерстве, вновь поверил в свою счастливую звезду. Первый шаг был сделан: он отстоял и утвердил себя в глазах соперников и фирмы.
Находясь с ним рядом, я мог по достоинству оценить железную волю этого человека. Целеустремленный и напористый, он преодолевал любые препятствия и, несмотря на тяжелый физический недостаток - его правая нога осталась на пятнадцать сантиметров короче левой, - снова сумел подняться на высшую ступень славы.
Мне глубоко врезались в память отдельные этапы его борьбы за 'место под солнцем'.
Его многолетний ближайший друг Луи Широн, вместе с которым он некогда выступал на гонках в частном порядке, в то время не подозревал, что и его, беднягу, ожидает тяжелейший удар.
Он попал в серьезную аварию, промучился несколько месяцев в больнице, но свою прежнюю форму так и не восстановил.
В 1936 году фирма 'Мерседес', чтобы укрепить свою команду, ангажировала, помимо итальянца Фаджиоли, французского мастера Широна. В том году никак не удавалось справиться с дефектами конструкции шасси, из-за которых наши машины не могли 'прочно стоять на земле'. Они были очень неустойчивы на ходу, особенно на поворотах, и нам стоило огромных усилий удерживать их в повиновении.
Широн медленно и плохо осваивал технику притормаживания, чувствовал себя неуверенно на максимальных скоростях. А ему все время твердили два слова: 'Давай быстрее! Давай быстрее!' Нойбауэр посадил в его машину другого гонщика, чтобы показать французу, что дело, мол, не в технике, а в нем самом. Наконец у него отняли хорошего механика, с которым он сработался, и дали двигатель послабее. Вдобавок Широна третировали прозрачными намеками на его 'старость' и неспособность владеть машиной на предельных режимах. Он отчаянно, до полного безрассудства старался реабилитировать себя и любой ценой улучшить свое время.
Итог: разбитая вдребезги машина и искалеченный человек, которого пришлось отвезти в больницу. Это произошло на Нюрбургринге в конце прямого участка, за Антониусбухе. На двухсоткилометровой скорости машина завертелась, сошла с дороги и перевернулась.
В больнице, сидя у постели прославленного Луи Широна, я подумал: тебе уже не подписать новый контракт. Звезда 'мерседеса'16 светит только счастливчикам. Если ты все-таки останешься с нами, тебя начнут подстрекать к еще более рискованной езде, а для нее у тебя не хватит ни сил, ни выучки. Так что тебе лучше вообще бросить это дело.
Реальность нашей жизни была неумолимо жестокой: автомобильный концерн ангажировал нас только и исключительно ради быстрой езды. Это мы давно и прочно усвоили. Суровая профессия, суровые люди, непреклонные твердокаменные шефы. Дело обстояло именно так. Если мы были хороши, то есть ездили достаточно быстро, нам платили, как звездам, и мы купались в лучах славы. Но лучи эти могли мгновенно погаснуть, и тогда так же мгновенно иссякал источник наших доходов...
В первые и самые тяжелые недели после моей аварии врач не допускал ко мне никаких визитеров. Мой брат, словно сторожевой пес, охранял мою дверь. Горестно вздыхая и всхлипывая, он отгонял от нее множество людей, движимых искренним состраданием ко мне шли те простым любопытством.
Наконец моему английскому другу Руди Центу все-таки удалось ко мне прорваться. Какое же это было для меня событие! Одно только появление этого молодого и веселого человека, бывалого путешественника, любившего пожить в свое удовольствие, сразу заставило меня забыть затхлую, удручающую атмосферу моего больничного бытия.
Он передал мне сердечный привет от моих товарищей по команде, уехавших тем временем на какие- то соревнования, и в мельчайших подробностях описал мне ход последней гонки.
'Кто знает, - говорил он, - быть может, именно тебя там и не хватало. Тогда Штук едва ли завоевал бы первое место для 'Ауто-унион'. Караччиола молодец: девять кругов подряд преследовал Штука по пятам. Но его подвел мотор, и пришлось сдаться. Иначе Штуку ни за что бы не победить!'
Этот тощий англичанин присутствовал почти на всех гонках, хорошо разбирался в них, очень точно оценивал работу водителей. Он был один из немногих фотографов, умеющих снимать отдельные эпизоды гонок на подлинно художественном уровне. Находя какие-то совершенно невероятные ракурсы, он фиксировал своим аппаратом самые сенсационные моменты состязаний. В нашем узком кругу все хорошо знали этого долговязого фоторепортера с тонкой щеточкой усов над верхней губой и в маленькой оригинальной шляпе. Мы любили его.
Из года в год он все увереннее и чище объяснялся по-немецки, и мне казалось, что ему совсем не улыбается перспектива стать преемником своего отца - владельца крупной экспортно-импортной фирмы в Ливерпуле. Наряду с его главным занятием, фотографией, - она кормила его - была у него еще одна великая страсть: автомобили.
Мы отлично понимали друг друга. Порой своим трезвым и деловым взглядом на жизнь он как бы 'притормаживал' мои необдуманные порывы.
'Я должен сфотографировать тебя в этом виде, со временем пригодится', - сказал он и, достав из футляра аппарат, увековечил своего 'Манфредо', чей изуродованный облик едва проглядывал из-под бинтов. Руди Цент решил спасти от забвения этот мой весьма непрезентабельный вид, а заодно заработать несколько лишних марок.
'Тебя ругают за твой промах лишь потому, что из-за него ты разбил в пух и прах свой призовой автомобиль', - промолвил он с печальной гримасой, Я виновато прикрыл ладонью мой неперевязанный
