— Знаю, конечно. Шестьдесят восемь, не так ли?
— Совершенно правильно. Совсем уже бабушка.
— Ну это ты брось! Мне на десять лет больше, а я все еще прыгаю. Посмотри-ка на меня! По-моему, очень милая дамочка средних лет! — Юри звонко засмеялась. — Хорошо все-таки жить в двадцать втором веке! Столетие назад я бы считалась старой развалиной или давно бы уже лежала на кладбище.
— Не понимаю, куда ты клонишь…
— Да просто хотела поинтересоваться, не собираешься ли ты вступить в долгосрочный брак.
— Нет.
— Да… понимаю. В долгосрочный брак лучше вступать до пятидесяти. В нашем возрасте уже лень заводить эту канитель.
— Юри, скажи откровенно, почему ты вдруг об этом заговорила?
Почувствовав в голосе подруги нотки легкого раздражения, Юри затараторила:
— Я подумала, если ты не собираешься замуж надолго или навсегда, значит, у тебя пока что не будет обременительных домашних обязанностей… Не согласилась бы ты читать лекции у нас в Институте электронного цветосоставления? Погоди, не перебивай, выслушай меня до конца! Знаю, профессионализм тебе претит. Но все же подумай об этом. Просто грех скрывать такое мастерство! Вообще-то я понимаю твое отношение к искусству — это для тебя святыня. Но все же нельзя быть такой пуританкой и максималисткой! Ты и искусство, и больше никого и ничего. Но ведь это же — пустота, вакуум! Ты думала когда-нибудь, какое счастье поделиться своими знаниями, способностями, умением с молодежью? Преподавание дает большую радость. Я и сама не знаю, как бы прожила в наш безумный век, если б каждый день не чувствовала контакта с учениками… Ну ладно, пока. Подумай об этом.
Лина протянула было руку, словно хотела удержать стереоскопическое изображение Юри, но оно побледнело и исчезло. Значит, видеофон уже отключили.
Юри умела красиво уходить. Вот и сейчас сказала все, что хотела, не стала слушать возражений, оставив за собой последнее слово, улыбнулась на прощанье и исчезла.
Глядя на пустое пространство перед видеофоном, где еще секунду назад стояла ее подруга, Лина ощутила смутное беспокойство. Была — и нет ее. Она, Лина, снова в одиночестве… Разве не то же самое испытывает она, когда завершает очередную электронную картину: сначала вдохновение, творческий взлет, а потом — пустота…
Болтовня Юри разбередила ее. Впрочем, подруга недвусмысленно намекала на тоску, которую испытывает художник-одиночка. Но раньше Лина ничего подобного не замечала. Электронный цветочник, покорные клавиши, яркие видения в глубине комнаты. Это было счастье. А за последние два-три года все изменилось. После очередного сеанса — разочарование, а не удовлетворение. Острое чувство тоски, сосущее, как боль под ложечкой. В первое время Лина думала, что все это блажь. Нельзя поддаваться мимолетным настроениям. Разве не в искусстве смысл ее жизни? Разве это может надоесть? Ведь совершенствованию мастерства нет предела… Но, очевидно, предел был. Достигнув вершин мастерства и даже не сознавая этого, Лина заскучала. И тоска, впервые посетившая ее в минуту душевной усталости, заняла прочное место в ее жизни. Да, это Лина понимала.
Но все же — почему? Она всегда считала себя счастливой.
Лина задумалась. Кончики ее пальцев жили собственной жизнью — рассеянно скользили по клавишам, порой нажимали то одну, то другую.
Говорят, в старину искусство икебана для многих было не только наслаждением, но и средством добывания хлеба насущного. Современные критики называют это суровой правдой искусства. Но все это в прошлом… И к Лине не имеет никакого отношения. Ей повезло — она живет в двадцать втором веке.
Ей не хотелось ни двигаться, ни шевелиться. Сидеть вот так и думать. Думать о чем-то и в то же время ни о чем… Но вдруг Лина вздрогнула, ощутив чье-то присутствие. Она обернулась.
У противоположной стены стоял мужчина. Молодой, лет шестидесяти пяти. Лицо, угрюмое, замкнутое, чемто неуловимо знакомо. Как нелепо он одет! Ну да, лет пятьдесят назад, на грани двадцать первого и двадцать второго веков, вдруг возродилась мода двадцатого столетия. В стародавние времена мужчины носили именно такую одежду, страшно неудобную, состоящую из двух частей — рубашка со множеством пуговиц и брюки с хорошо отутюженной, но совершенно нелепой складкой. Помнится, она посмеивалась над этой модой, называя ее 'конец света'.
— Кто вы? — спросила Лина, хмуря брови. Она привыкла общаться со своими друзьями с помощью видеофона, и присутствие живого человека в комнате раздражало ее. — Как вы сюда попали?
Мужчина молча вынул руки из карманов брюк и скрестил их на груди.
Лина вскрикнула.
— Узнала?
Он улыбнулся, на щеках появились ямочки. Какая чудесная детская улыбка! Лина засмеялась, закивала ему и порывисто шагнула навстречу. Потом вдруг ей стало стыдно, лицо залилось краской. Нельзя все-таки быть такой несдержанной и непосредственной в ее-то годы!
— А ты все такая же, ничуть не изменилась. Спокойная, холодная как мрамор, и вдруг — порыв, буря! И вслед за этим пылающие щеки, краска стыда… Вылитая героиня кинофильма двадцатого века! — мужчина смотрел на нее ласково. У него был приятный голос — бархатный баритон.
— Да, наверно, я все такая же… Как давно это было, ужасно давно… Ты можешь сосчитать, Минору, сколько лет прошло с тех пор? Что-то около пятидесяти…
— Поразительно! Ты помнишь мое имя!
— Вспомнила. Честно говоря, это получилось случайно, вот сейчас. Раньше я пыталась вспомнить и никак не могла… Ведь мы были вместе страшно давно…
— Да, страшно давно и очень недолго — всего полгода, сказал Минору.
И эти слова, преодолев полувековую преграду, вызвали в памяти Лины давно забытые картины. Все обрело удивительную четкость и ясность, словно было только вчера.
Да… тогда Лина не ответила ему ничего определенного. До самой последней минуты так ничего и не сказала. А Мииору предлагал продлить их краткосрочный брак хотя бы еще на год, хотя бы на несколько месяцев, если уж она не согласна на вечное супружество…
И почему так получилось? Она всегда тепло относилась к Минору, даже любила его. Ей было хорошо с ним и тоскливо без него. Но все-таки что-то удерживало ее от решительного шага. Так она ему ничего и не сказала. До самой последней минуты.
Очевидно, в конце концов победила жадеда приключений, свойственная юности. Лина хотела насладиться жизнью в полную меру. Не хотела связывать себя. Она была еще такой молодой не прожила и одной пятой отпущенного человеку стодвадцатилетнего срока. Люди в то время жили взахлеб, подчиняясь сумасшедшему ритму эпохи. А чем Лина хуже других? Ей казалось, что счастье — это постоянная смена впечатлений, никогда не прекращающаяся погоня за наслаждениями. Вечный или даже долгосрочный брак положил бы конец такой жизни.
И она… рассталась с ним. Удрала потихоньку, исчезла, испарилась…
Потом Лина не раз вступала в краткосрочные браки. И не раз бывала счастлива. Ей встречались мужчины, которые давали ей все, о чем может мечтать женщина.
Но, как ни странно, полного удовлетворения она не испытала. Неповторимость и свежесть чувств исчезли в тот день, когда она ушла от Минору.
Возможно, эго подсознательное чувство неудовлетворенности и по сей день мешало ей вступить в долгосрочный брак. Вроде бы все хорошо, но где-то на донышке накапливается горький осадок.
— Ты… сейчас…
Лина замолчала. Она хотела спросить, состоит ли сейчас Минору в долгосрочном или вечном браке, но что-то ее удержало.
Но Минору понял. Он покачал головой:
— Нет, я один…
— Один?.. То есть…
— Ну да, один! Совершенно один… абсолютно один… Я — и больше никого, — сказал Минору, отчеканивая каждое слово своим звучным баритоном.
— Не может быть!
