проведете в аскезе и уединении в моем храме, после того как я надену Ключ Предрасположенности вам на шею.
— А завтра днем, после празднества уже у меня в храме, — радостно и громко откликнулся второй первосвященник, отчетливо выделив интонацией слово 'у меня', — я сниму его с вас при свете дня, и мы увидим: если на Ключе проявится золотой знак на чернёном серебряном фоне — это будет означать, что вы избраны для служения Арману. Если же наоборот, отчетливый серебряный знак на фоне тускло-золотом — значит, ваш жизненный путь направлен рукой Тинктара.
— Поразительно, Ваши священства! Я слышал только легенды о непроявленных знаках веры, но то, что я вижу, превосходит все мои представления о возможностях человеческих, и мне остается только склониться в молитве перед Божественными силами!
В глубине души Юраю и самому было стыдно за собственные слова: искренними они не были ни на малейшую крупицу. Да, алхимиком он ощущал себя с гордостью, бывшим волшебником, пожалуй, что с горечью, но вот уж священнослужителем — разве только с изрядной долей наглости и самозванства. Но всё это оставалось на самой глубине, а сейчас ему нужно было аккуратно подвести разговор к тому, что энграмского посланника на самом деле больше всего занимало.
— Скажите, святые отцы, а мог бы я познакомиться с вашими кузнечных дел мастерами, которые владеют такой властью над металлами, что соединяют их, при этом не сплавляя? Разумеется, я стою еще лишь на первых ступенях познания Божественных сил и не вправе даже спрашивать о священных ритуалах, посредством коих 'Выявитель предназначений' наделяется своей силой, но хотя бы на создание материальной основы взглянуть одним глазком?
Грубая лесть посреди учтивого разговора была одним из самых расхожих приемов, которым Юрай уже успел поднабраться у Зборовского. И на сей раз прием сработал:
— Ну что же, что же, — добродушно рассмеялся кургузый бочонок с глазами, именовавшийся отцом Перфилием. — Думаю, что это вполне можно было бы устроить. Но только уже после Испытания.
…
Все думы были уже давно передуманы, все размышления не раз и не два размыслены, но сон так и не шел. Играть в орлянку и ставить на то, какая сторона выпадет, титлo или бoшка — этой простецкой народной забаве Юрай был обучен сызмальства, еще с деревенского детства. Но прежде, чем бросать монетку со всемогущими богами, хорошо бы для начала уяснить, что ты ставишь на кон. Ведь то, что его сейчас по-настоящему волновало — возможность вернуть магические силы, предназначение полученного от валькирии кольца, поиск шестого металла — казалось в этих святых стенах столь далеким от божественных промыслов. Таким мелочно-колдовским и совершенно ремесленным…
И тут возникла музыка.
Она неожиданно зазвучала в ушах Юрая, постепенно заполняя его целиком и растворяя в себе. Сначала негромкая и как бы неуверенная в себе, но потом — все сильнее и звонче, переходя от простенькой мелодии к насыщенности дворцового оркестра. Где-то лютня, где-то клавикорды, а вот здесь вдруг вступил пастуший рожок… И шелест листьев под порывами ветра, и жужжание пчел, и переливы ручья — все это вплеталось сюда же, в его 'внутреннюю музыку'. То, что звучало в этот момент у него в ушах или просто в голове, не было игрой никакого музыканта или даже ансамбля — нет, это был он сам, Юрай, выраженный в полутонах и аккордах, словно всю его жизнь переложил на ноты какой-то божественный исполнитель. Мелодия звучала, и ее ритм был его пульсом, а ее извивы — ухабами и чересполосицами его нелепой судьбы.
— Надо же, сколько лет я не слышал этой 'внутренней музыки', и даже и не вспоминал о ней!
… Своего отца Юрай не знал совсем — его угнали на войну, когда мальцу не было еще и двух лет, а с войны Стригор не вернулся. Мать умерла несколькими годами позже, и в памяти Юрая остались лишь смутные полустертые воспоминания: тёплая, ласковая, с большими руками. Но мать умерла от лихорадки, и это всё, что мальчишка смог узнать. Правда, старая Саманиха как-то раз брякнула по пьяни, что Мирайко-то дескать сама на себя руки наложила после того, как ее, вдовую, барчуки ссильничали, но на брехливую бабу тут же зашикали, а Юрая взашей погнали с посиделок. Вот и остался малой на руках у дядьки Василя. Дядька тот был деревенским кузнецом, но вернувшись без ноги всё с той же войны (да какой там войны, стыдно даже сказать — мелкой стычки двух лордов-соседей из-за плодородной долины на границе владений), работать в кузне уже не смог и заделался пасечником в родной деревне, которая и звалась нынче на вестенландский манер Кённенхоф, но для всех селян оставалась все тем же Конюховым хутором, которым была прежде, до прихода завоевателей с запада.
Юрай сызмальства был при деле: помогал с ульями, полол репу и брюкву, даже пас кормилицу-корову, если тётке Ульяне недосуг было… Но его с ранних лет постоянно тянуло на что-нибудь новое, необычное: то гриб незнакомый найти, то отвалившуюся у проезжавшей лошади подкову… А однажды даже углядел в лесу старинный сломанный боевой топор и долго пытался смастерить из него настоящее оружие. Толку, правда, все равно не вышло.
Именно в ту пору и открылись у мальчишки магические способности, причем открылись совершенно случайно и неожиданно. Работая, а в особенности — просто гуляя по лесам и полям, Юрай постоянно слышал у себя в голове какую-то музыку. Она была не назойливой, но отчего-то — родной, понятной, и постепенно становилась все красивее, все затейливее. 'О боги, ну как же мне запомнить эти мелодии, как бы сохранить их или хотя бы сыграть!' — сокрушался он в те времена по пять раз на дню. И как-то однажды на окраине леса ему глянулся обломок березовой ветки длиной в локоть. 'А вот бы это была дудка настоящая?!' — подумалось Юраю. Тогда он, просто дурачась, взял эту ветку в руки и начал на нее дуть, перебирая пальцами по коре, как будто бы это действительно была флейта. И в этот момент дерево вдруг заиграло и запело, По-настоящему!
Надо отдать должное дядьке Василю. Увидев, что вытворяет его приемыш-племянник, он тяжко вздохнул: 'Ну, знать судьбина твоя такая… Поедешь на волшебника учиться' Наутро корова была продана, а через три дня с попутным обозом Юрай отправился в столицу, на прием в школу при Университете. Причем в школу Юрая приняли сразу же, только взглянув на его 'чудо-дуду'. Но расписанные по часам занятия и зубрежка стандартных формул как-то незаметно и постепенно заглушили эту 'внутреннюю' музыку, погасили ее. Возможно, оттого юный адепт и потянулся к Торвальду и Мэйджи: в них ему послышалась мелодия — и в них самих, и в тех таинствах, которые они творили. Ну а потом, известное дело: суд, приговор, ссылка…
И вот сейчас музыка вернулась — именно теперь, когда сам Юрай уже давно забыл о том, что она когда-то была. И можно было просто отдаться ей в полусне-полузабытьи, ни о чем больше не размышляя и ничего не сочиняя, но просто погружаясь в неспешное течение плавных и печальных звуков. И позволяя 'Выявителю предназначений' на своей груди впитывать в себя эту музыку и делать свой выбор.
…
'Внутренняя музыка' продолжала звучать в голове Юрая и назавтра. Но теперь это была уже совсем другая мелодия — светлая, задорная и радостная. В ней бушевали яростные порывы свежего ветра и рокот морского прибоя, перезвон звон храмовых колоколов и стук копыт несущейся во весь опор конницы, там был неукротимый напор и чёткий, хотя и рваный ритм… И в том же самом ритме втoрили этой музыке сладостные стоны молодой жрицы, вновь и вновь принимающей мужское естество Юрая в свое щедрое лоно.
Проснувшись тогда ранним утром, лже-священник попытался собраться с мыслями: снилось ли ему что-нибудь, почувствовал ли он волю и власть Тинктара? Хоть какое завалящее знамение? Но нет, ничего так и не вспоминалось. Хорошо было бы украдкой посмотреть на Ключ Предрасположенности, конечно. Но увы, амулет, висевший у него на шее, был укрыт от глаз специальным темным мешочком, снять который могли только два первосвященника — и произойти это должно было только после второго испытания, в храме Армана. А посему Юрай положился на волю судьбы, предоставив событиям развиваться своим чередом. И через несколько часов он уже шагал вместе с отцом Перфилием по дорожке, соединяющем два полухрама. Шагал, преисполненный надежд и нетерпеливого ожидания. Настораживал только последний короткий разговор с настоятелем Тинктарова храма, перед самым выходом.
— Скажите, достопочтенный, — голос отца Перфилия был тих и вкрадчив. — Вы ведь из Энграма, из самой столицы. А знакома ли вам по Вильдору некая леди д`Эрве?
— Энцилия? О да, разумеется, — Юрай был несколько удивлен и даже встревожен этим вопросом. — А
