самого Ваньку я даже не обратила внимания. Вежливо познакомилась, любезно улыбнулась, сказала несколько незначащих фраз и погрузилась в свои мысли. Я даже и подумать не могла, что мужик, спутница которого так сногсшибательно смотрится в Готье, может обратить внимание на вчерашнюю школьницу. Ванька в тот вечер тоже ни о чем таком не помышлял, имел другие планы на жизнь, а потому влюбился в меня, бяку, очень некстати для себя. Поэтому, когда неделю спустя он возник на моем пути, я очень удивилась: незнакомый человек преграждает мне дорогу.
В свои двадцать девять на мои семнадцать Ванька казался мне жу–утко взрослым. Между прочим! Еще года два–три назад я была просто уверена, что на двадцатидевятилетнем рубеже жизнь кончается. Кому могут быть интересны старые тридцатилетние люди? Если только совсем ветхим сорокалетним. Честно говоря, Ванька подкупил меня своим взглядом на жизнь. Он много знал, а потому не испытывал пиетета. Это не было негативизмом юнца, который постоянно сводит счеты с миром в надежде показаться интереснее. Это не было скепсисом заумного дурака, который с желчностью начетчика отрицает все, что не складывается в дважды два – четыре. Ванька был спокоен и ироничен. Во время нашей первой «случайной» встречи мы стихийно проболтали с ним два часа. И мне страшно захотелось стать такой же, как он. Перенять его манеру. Настроить свои мозги таким же образом. Через два часа трепа я Ваньку уже обожала и приняла свое обожание за влюбленность. А мне всего–навсего хотелось его скопировать или сыграть в него. В американском кино эмоциональная нежная дева в аналогичных случаях рисует себе жженной пробкой усы, примеряет шляпу с галстуком и сует себе в трусики две пары носков.
Я не обнаружила влечения к мужской одежде, не захотела материться басом и шляться по шалманам. Благоговения к мужчинам вообще я тоже не испытала. Вероятно, если бы Ванька, по какому–то невероятному стечению обстоятельств, занялся бы обустройством моего мировосприятия, мне этого вполне хватило. Бы. И я даже не подумала бы залезать к нему в постель. Но, будучи в состоянии восторга, очень легко не понять
Это уже потом, когда на тебя уже наклеен ярлычок «Ангел во плоти. Только сухая чистка!», обнаруживаешь штампы и банальности в поведении героя своего романа. Странное дело: я не раз наблюдала, да и на себе пришлось испытать одну закономерность. Если мужик под тридцать испытывает душевный дискомфорт несколько месяцев кряду и ни в чем не находит себе утешения, то у него появляется опасная склонность принимать хорошеньких юных блондинок за «счастье, дарованное свыше». После чего страдалец с мазохистским удовольствием занимается самообманом – и довольно продолжительное время. Если блондинка эмоционально втягивается и дарует мученику чувство душевного комфорта, то в большинстве случаев ее бросают. Не станет же выздоровевший человек принимать лекарство, которое ему помогло во время болезни? Ну, а коли та же блондинка отвечает отказом, то на нее переносится обида на весь род человеческий. А затем ее ждет упоительная альтернатива: или долговременная осада, или нереализованное чувство любви–ненависти. Девушке с белокурым хаером придется отвечать перед несчастным за все несовершенство мирозданья. Впрочем, может выйти, что страдающий вовремя подсуетится и сублимирует свои комплексы: снимет фильм типа «Восьми женщин»[50] или что–нибудь вроде того.
Ваньку я могла бы обожать довольно долго. Но через три месяца после нашей первой встречи мне стукнуло восемнадцать лет, и моя половая зрелость была признана на государственном уровне. А Ванька сделал мне предложение выйти за него замуж. Тут–то я и поняла, что не влюблена ни капельки! Поняла, но сказать не решилась. Ванька легко и просто свел все к шутке, сказал, что признания из меня выбивать не намерен, и мы продолжили трепаться как ни в чем ни бывало.
- Ничего, — хохмил Ванька, — годика через два ты состаришься и сама попросишься за меня замуж.
Я его не разубеждала. Но встречаться мы стали реже.
Ванька мучительно переживал свою любовную неудачу. Он не изводил меня горестными монологами и бурными истериками, не провоцировал чувство вины. Но я ощущала, что ему тяжко. Просто расстаться навсегда нам было в лом, а дать друг другу то, что хотелось, мы не могли. Я не могла стать Ванькиной женой. Ванька не мог остаться мне другом. Время от времени мы встречались и вяло переругивались. Или выходили куда–нибудь «в народ». Ванька ерничал:
- У нас с тобой одна мечта на двоих. Ты исподтишка надеешься, что я кого–нибудь найду и забуду тебя. И я исподтишка надеюсь, что я кого–нибудь найду и забуду тебя. Но за это мы пить не будем.
Или пугал:
- Вот завершу окончательно свое падение, женюсь от безысходности на лярве в бигудях. Паршой покроюсь. А ты, Бяка, будешь ходить красная от стыда. Как вареный рак.
Время шло, а у Ваньки так никто и не появился. Я чувствовала себя виноватой и время от времени его утешала:
- Не переживай, есть надежда, что свою семьдесят пятую весну мы встретим вместе.
Правда, временами мне казалось, что Ваньке просто нравится так жить: открыл для себя в тридцать лет прелести мазохизма. Мои попытки с кем–нибудь его познакомить Ваня пресекал на корню. Впрочем, если бы ему захотелось, он сам нашел бы себе подружку.
Со временем эта безысходная ситуация стала восприниматься как данность. И я, и Ванька перестали рефлексировать по этому поводу.
- А еще, бывает, живут люди с грыжей. Носят бандажи, — подвел Ванька черту под этим вопросом.
Мы перестали быть любовниками, и стали скелетами в шкафах друг у друга. В конце концов, каждому взрослому человеку полагается иметь такие «вещички в гардеробе». Если вовремя не заполнишь вешала и полочки – всю жизнь проживешь пресно. А от этого портится характер и внешность. Потому–то каждой приличной женщине просто полагается иметь в своем активе пару–тройку разбитых сердец. Хотя ничего, кроме неудобства, этот лом в конечном итоге не приносит.
Когда–нибудь я девяностолетней бабусей отойду в лучший мир, и потомки примутся разбирать пыльный хлам в корпусной мебели – о–о! Тогда–то из всех шкафов–купе, сундуков, антресолей и бюро им на лысины посыплются иссохшие мумии в пеленах и без. Потомки изумятся, станут судачить… А моя престарелая сестрица Майя Львовна возопит:
— Я всегда знала, что она не так добра и невинна, как тщилась казаться и какою ее мнили вы, простодушные люди! – и немедленно помчится (насколько оно будет возможно в ее–то годы, в… дайте посчитать… восемьдесят четыре) наводить порядок в собственных шкафах, сундуках и кладовках. По крайней мере, сестрицыну репутацию я уберегу от пересудов. Ее не сочтут за жестокую Мессалину[51] или за королеву Марго[52], которые, по свидетельству современников, для сохранения репутации прибегали к убийству своих любовников. Одного, особенно докучного, Маргарита даже пыталась удавить подвязками. Интересно, похоронила бы она его под старыми фижмами?
Но не я так кровожадна, не мною заведено, в жестокий век живем, господа, и он диктует нам законы бытия. То, что по каким–то обстоятельствам — праведно или неправедно — посчитал своей собственностью, уже так просто не отдашь. Не то, чтобы когтями вопьешься и будешь рвать одеяло на себя из последних сил, а просто не придет в голову: твоя собственность или тот, кого ты считаешь своей собственностью, может жить отдельной от тебя жизнью и иметь посторонние радости на стороне. В твоем понимании он уже заморожен на веки вечные в преданном состоянии, и только тебе, а не римскому праву, решать, к чему его приговорить: к счастью или дальнейшему прозябанию.
Но вернемся к моей истории. Такое со всеми бывает: переберешь на шумной вечеринке больше прежнего или заскучаешь, или, еще того хуже, начнешь любить весь мир и захочешь осчастливить абсолютно всех – горе тому, кто подвернется под твою горячую руку. Вот и со мной недавно приключилось
