нем, как жук на картоне энтомолога, специалиста по насекомым. С ней у Славика не будет хлопот.
И, проходя второй раз возле бабки, он нажал на кнопку невидяйки. Скамейка в одно мгновение опустела. Остался только старушечий запах — лекарственных трав, древней одежины, валерианки и нафталина. Но тут Славик услышал шепот, который издавала пустота: 'Слава те, Господи, — взял, взял! И никакой больше со мной канители! Нет — и все. Растворил в небеси, как соль в воде, хорошо-то как…'.
Экспериментатор испугался. Испугался он… пустоты, которая шепчет.
— Подумаешь, — скажет кто-нибудь, прочитав эту строчку, — нашел чего бояться!
Скажет… но, может, задумается.
— Пустота? — повторит. — Шепчет? Это, пожалуй…
В том-то и дело! От пустоты, что вдруг зашептала, сам собой мороз по коже. Так было и со Славиком. Он, глядя, на пустую шепчущую скамейку, поежился. Неужто невидяйка испепелила (аннигилировала, на ученом языке) старушку, а шепот ее остался? Что ему теперь с ним делать, с шепотом? Так и бросить здесь? Убежать от него? (Что, между прочим, очень хотелось Славику).
Ну да, а завтра он не удержится и аннигилирует еще одну старушку ради чистоты эксперимента, а послезавтра услышит, как переговариваются две пустые соседние скамейки: 'Как ты там, Алексеевна?'. 'Да как. Полегче стало, когда себя не видишь…'.
В их дворе поселится Шепот…
Короче говоря, Славик до того испугался, что побыстрей нажал на кнопку невидяйки. Шепот материализовался в старушку, укутанную, как младенец, в шали и пальто, глаза ее чуть приоткрылись, она подняла к лицу ручонку в варежке и губешки прошелестели: 'Не приняли меня, видать, Там, не приняли отчего-то. Грехи, что ли, не пустили? Значит, придется мне еще жить-доживать…'.
Так. Невидяйка действует на людей, как на Кукурбите. Все в порядке, друзья не подвели.
Тут Славик, как и всякий другой экспериментатор (как и всякий другой мальчишка), стал думать, на ком бы еще, более, скажем, живом, чем эта старушка, уже почти невидимая, более, скажем, полнокровном — но таком же неопасном — можно еще испробовать невидяйку?
На ком?
И Славик отправился в путешествие по большому своему двору.
В этот погожий день под солнышко выкатили коляски молодые мамы. Они сидели парами и переговаривались о манных кашах, молочных и фруктовых смесях, витаминах, соках, памперсах, животиках, поносиках, спинках, ножках, вавочках, потничках… они, конечно, не могли быть объектом его легкомысленного эксперимента.
Сидели на скамейках и старики. Эти отличались от старух хмуростью и неприступностью. Вдобавок в руках почти у каждого была палка. Некоторые были еще как-то грозно усаты и пыхали табачным дымом, как старые замки пушками, будто предупреждая любого пришельца: ко мне лучше не подходи!
Славик и не стал к ним подходить.
Взрослых, снующих в это время по двору — здесь открылись два офиса, было домоуправление и отделение милиции — лучше было не трогать. Им, чувствовалось, сейчас уж никак не до игры в прятки или в ловитки. На их лицах была написана Озабоченность. Сразу понималось, увидев ее, что все эти люди, пересекая двор, зарабатывают — сейчас, в данную минуту, делая один быстрый шаг за другим — зарабатывают деньги. Они: прикидывают варианты, ловят момент, просчитывают ситуацию, ищут щель, выстраивают (и тут же разрушают) некую деловую пирамиду, они вычитают и складывают, они умножают и делят…
Нет, с невидяйкой к ним лучше не соваться, чье-то даже пятиминутное исчезновение может быть принято ими за нового вида похищение, а о них-то сейчас трубят и газеты, и телек. Теловидение, говорит Скрябин, объясняя слово тем, что голов на экране почти не бывает.
Зато Славик остановился — метров за десять — у скамейки, на которой уютнейше расположились двое дядек. Между ними была расстелена газета, на газете стояли две бутылки портвейна, бутылка воды, лежал кусок колбасы, два соленых огурца, пучок зеленого лука и надломленный батон. По лицам этих двоих чувствовалось, что 'стол' накрыт широчайше, он прямо-таки ломится от яств, предложи им кто-то, к примеру, омара, устриц или седло молодого барашка, они бы посмотрели на дарителя взглядом презрительным и даже негодующим.
Двое дядек — это был их дворовый алкаш, 'синяк' Петруха, дядя Петя для Славика, и алкаш из соседнего двора, которого раньше звали Игорем, а потом все стали звать кто Егором, кто Гоги, кто Гошей — ради соответствия с обликом спившегося человека. Еще его звали 'братом Кондратом', потому что фамилия его была Кондрашкин.
Эти двое, на зависть всем остальным, жили в свое удовольствие. Их не трогали ни экономика, ни политика, а шумные демонстрации с флагами, которые в последнее время часто проходили по их улице, их смешили до коликов и они, распрямясь, показывали на митингующих пальцами, а то и звали за собой, шлепая ладонью по поднятой над головой бутылке с остатками водки.
Скамейка Петрухи и Гоши благодаря пучку зеленого лука выглядела в сером январском дворе оазисом посреди пустыни, островком мира и благополучия. Дома этого островка бы не получилось из-за жен, поэтому на лицах застольников сияли безмятежность и умиротворенность.
Славик, глянув на бутылки, подумал, что скоро у него будет подходящий полнокровный и нестарый объект для его невидяйки. И хотел было уже отойти, чтобы прогуляться, пока объект будет 'готов' для эксперимента, как вдруг услышал магическое для него слово.
— Вот ты говоришь, гравитация… — Слово произнес дядя Петя, и Славик вспомнил, что было как-то сказано о нем во дворе. Сказано было, что Петруха не так уж давно был кандидатом технических наук и перспективным ученым. Но работу он потерял, его научный отдел развалился, кандидат оказался не у дел, тыкался-мыкался в поисках применения собственных мозгов, никому они, оказалось, не нужны… запил в конце концов — и вот что он представляет собой теперь: полный, говорили, деградант… А 'Егор' Кондрашкин был всего четыре года назад неплохим инженером…
— Вот ты говоришь, гравитация… — Произнося это, дядя Петя дрожащей рукой, звякая стеклом, разливал вино по стаканам. — Поверишь, мы с Коляном не далее как позавчера, сидя у него дома за двумя бутылками 'портюши', и, углубясь, елико возможно при двух бутылках в эту тему, открыли закон антигравитации! Открыли! Ну, ты ведь знаешь: где глоток, там и слово, где слово, там и глоток — глубже, глубже, глубже… и вот он, момент истины! И формула антигравитации как на ладони! Прям сияет! Карандаша нет, ручки — тем более, и я эту формулу записал обгорелой спичкой на сигаретной пачке. Записал — ух!!! Глянь, говорю Коляну, да ведь это расцвет науки и техники, это иное будущее человечества, это миллиарды долларов!.. Ну, по этому поводу Колян полез в загашник, достал последнее, сбегал за третьей бутылкой. Выпили еще. Нельзя было этого делать! Нельзя! Выпили мы, пробую снова углубиться, чтобы проверить формулу — нет больше озарения! Вьюга уже в голове, метель куролесит. Я еще глоток — да тут же и повалился. И Колян вслед за мной. Проснулись вечером. Голова — нет мочи…
— Портвейн — он, точно, по голове бьет, — согласился Егор. — Сначала просветляет, а после хоть криком кричи. Водка — она по сравнению с портвейном лекарство. Но — не озаряет. Только хочется кому- нибудь морду набить.
— Нет мочи, — повторил дядя Петя. — Но я помню: что-то три часа назад было замечательное. Что-то даже грандиозное. В бутылке немного осталось, я хлебнул — и вспомнил! Да мы же закон антигравитации открыли! Человечество будет теперь парить! Весь мир изменится на наших глазах! Мы взлетим без керосина, мы взлетим!.. А формула где? Где выкладка? В голове, конечно, ничего нет, труха, салат оливье, винегрет — нечего и искать. Я давай шарить на столе: кажется, на чем-то я закон записывал. Да ведь на сигаретной же пачке! Спрашиваю у Коляна: где она? Он мне: была, точно, но я ею, кажется, газ на плите поджигал, спичка-то, говорит, все время гасла. Может, спрашиваю, хоть кусочек где остался? Да нет, кусочек горевший я до конца, до пальцев сжег, чтобы по пьяни дом не спалить, и еще водой залил. Он уже теперь в канализации в километре от нас… Я схватился за голову. Представляешь? Открыли такое — и потерять!
— Это бывает, — успокоил его Егор. — Мы с тем же Коляном и тоже за портюшей, и тоже углубясь, как ты говоришь, открыли походя происхождение человека. И тут же позабыли. Еще шарахнули на радостях — и как водой смыло! Вот так и пропадают гениальные открытия. Думаешь, мы одни такое умные? Да их сейчас, открытий за бутылкой — тьма! И насчет портвейна ты прав — он проясняет. На втором стакане… Ну, за
