Госпожа тюрьмы, или слёзы Минервы

он бандит, но я думал, что бандит умный, а оказался глупый. Вот если б мы вместе да против всех этих наших союзничков, Черчиллей, Рузвельтов, весь мир покорили бы, понимаешь, весь мир! А потом поделили бы пополам! А он, дурак, не понял. И полез. И по зубам получил».

«Кто может дать точное определение понятия «антисоветский»? В своё время антисоветскими были такие писатели, как Бабель, Зощенко, Ахматова, Булгаков, Мандельштам, Бунин — сейчас же их издают и переиздают, хотя и не злоупотребляют размерами тиражей.

Ну, а речь, допустим, ныне здравствующего В.М. Молотова на сессии Верховного Совета в октябре 1939 года — как надо рассматривать: как про — или антисоветскую? А ведь он в ней…говорил, что воевать против гитлеризма нельзя, так как война с идеей (гитлеризм — это идея!) — абсурд и преступление. Если бы нашли, например, у меня газету с этой речью — её изъяли бы или нет?…А миллионы погибших при Сталине — это что, советские или антисоветские действия? Кто ответит за это?».

Жаль ветеранов войны: ведь им приходилось выбирать — или признать существование иной правды или правду отправить в тюрьму, за границу, на небо! Такие поступки — обычное дело не только для героев сражений: подобным образом поступали цари, генсеки и их многочисленные опричники, с учёными степенями или без них. Но ведь и Некрасов был ветераном войны…Остаётся лишь с сожалением вспоминать древнее утверждение: гражданское мужество встречается реже, чем героизм на войне!

Конечно, и тот же самый рационалист может сказать: даже немцев разведка подводила. Ведь писал же маршал Мерецков в своих смешных (по сегодняшним моим меркам) воспоминаниях, что блокаду Ленинграда можно было «снять» на полгода раньше известного срока, если бы… ну, конечно, если бы разведка донесла, что немцы уже давно драпанули в сторону родного фатерланда. А может, отсидка в сталинских застенках в начале войны сильно дезориентировала в пространстве и собственной личности несчастного воителя и ему жутко понравилось сидеть в блиндажах и окопах? Чем не архаический сюжет?..

Именно с постижения блокадных событий начинает разворачиваться в романе «Раковый корпус» диссидентская мысль А. Солженицына (М.: ИнкомНВ, 1991. — 414с.).

«С. 28. Что Гитлер — проклятый, это не требует повторных доказательств. Но всё же ленинградскую блокаду я на него одного не списываю.

— Как?! Почему?

— Ну, как! Гитлер и шёл нас уничтожать. Неужели ждали, что он приотворит калиточку и предложит блокадным: выходите по одному, не торопитесь: Он воевал. Он враг. А в блокаде виноват некто другой.

— Кто же?? — прошептала поражённая Зоя. Ничего подобного она не слышала и не предполагала.

Костоглотов собрал чёрные брови.

— Ну, скажем, те…, кто получал зарплату десятки лет и предусмотрел угловое положение Ленинграда и его оборону. Кто оценил степень будущих бомбардировок и догадался спрятать продовольственные склады под землю. Они-то и задушили мою мать — вместе с Гитлером».

Дальше — больше видна шизофреническая мудрость вождей:

«Кончилась война — и тот дезертир был отпущен по великой сталинской амнистии 1945 года (историки будут голову ломать — не поймут, почему именно дезертиров простили прежде всех — и без ограничений)….А Кадминых та амнистия нисколько не коснулась: ведь они были не дезертиры, они были враги. Они и по десятке отбыли — их не отпустили домой: ведь они не в одиночку действовали, а группой, организацией — муж да жена! — и полагалось им в вечную ссылку».

Вся страна купалась в шизофрении, вот только тех, кто понимал это, не принято было слушать…

«— Я вам так скажу: вы хоть врали меньше, понимаете? Вы хоть гнулись меньше, цените! Вас арестовывали, а нас на собрания загоняли: прорабатывать вас. Вас казнили — а нас заставляли стоя хлопать оглашённым приговорам. Да не хлопать, а — требовать расстрела, требовать! Помните, как в газетах писали: «как один человек всколыхнулся весь советский народ, узнав о беспримерно-подлых злодеяниях…» Хлопать-то надо ручки повыше задирать, чтоб и соседи видели и президиум. А — кому не хочется жить? Кто на защиту вашу стал? Кто возразил? Где они теперь?.. Если такой воздерживается, не против, что вы! Воздерживается, когда голосуют расстрел Промпартии, — «пусть объяснит! — кричат, — пусть объяснит!» Встаёт с пересохшим горлом: «Я думаю, на двенадцатом году революции можно найти другие средства пресечения…» Ах, негодяй! Пособник! Агент!.. И на другое утро — повесточка в ГПУ. И — на всю жизнь….

— А сколько это — верили? Сколько это — не понимали? С пацана и не спрос. Но признать, что вдруг народишка наш весь умом оскудел — не могу!.. То все профессоры, все инженеры стали вредители, а он — верит? То лучшие комдивы гражданской войны — немецко-японские шпионы. А он — верит? То вся ленинская гвардия — лютые перерожденцы, а он — верит? То все его друзья и знакомые — враги народа, а он — верит?.. Так сам-то он кто, простите — дурак?! Да неужели ж весь народ из дураков состоит? Народ умён — да жить хочет. У больших народов такой закон: всё пережить и остаться!…

— Ну, значит — облагороженная стадность. Боязнь остаться одному. Вне коллектива. Вообще это не ново. Фрэнсис Бэкон ещё в шестнадцатом веке выдвинул такое учение — об идолах. Он говорил, что люди не склонны жить чистым опытом, им легче загрязнить его предрассудками. Вот эти предрассудки и есть идолы. Идолы рода, как называл их Бэкон. Идолы пещеры… (моё выделение).

С. 336. — А над всеми идолами — небо страха!.. В серых тучах — навислое небо страха….Я двадцать пять лет жил под таким небом — и я спасся только тем, что гнулся и молчал. Я двадцать пять лет молчал…, то молчал для жены, то молчал для детей, то молчал для грешного своего тела. Но жена моя умерла. Но тело моё — мешок с дерьмом, и дырку будут делать сбоку. Но дети мои выросли необъяснимо черствы, необъяснимо! И если дочь вдруг стала писать и прислала мне вот уже третье письмо… — так оказывается потому, что парторганизация от неё потребовала нормализовать отношения с отцом, понимаете? А от сына не потребовали…

Водя косматыми бровями,…Шулубин повернулся к Олегу — ах, вот кто он был! Он был сумасшедший мельник из «Русалки» — «Какой я мельник?? — я ворон!»…

— Сколько я отступил! — но всё-таки я жив, но дети мои кончили институты. А библиотекарям спускают тайные списки: уничтожит книги по лженауке генетике! Уничтожить все книги персонально таких-то! Да привыкать ли нам? Да разве сам я с кафедры диамата четверть века назад не объявил теорию относительности — контрреволюционным мракобесием? И я составляю акт, его подписывает мне парторг, спецчасть — и мы суём туда, в печку — генетику! Левую эстетику! Этику! Кибернетику! Арифметику!

Он ещё смеялся, сумасшедший ворон!..

— Зато я вырастил семью. И дочь моя, редактор районной газеты, написала такие лирические стихи:

Нет, я не хочу отступаться!
Прощенья просить не умею.
Уж если драться — так драться!
Отец? — и его в шею!»

Велик А. Солженицын, велик и тем, что очень просто сказал, что путь постижения неправды, утрата совести и есть инструмент превращения человека разумного в существо, не способное внимать земному языку:

«— Должен же кто-то думать иначе! Пусть кучка, горсточка — но иначе! А если только так — то среди кого ж тогда жить? Зачем?.. И можно ли!..

— Если десятки лет за десятками лет не разрешать рассказывать то, как оно есть, — непоправимо разблуживаются человеческие мозги, и уже соотечественника понять труднее, чем марсианина».

Писатель заканчивает роман такими мыслями: