невесты, и их домик. Небольшой тоже. Деревянный. Но с мезонином. Мебель вся красного дерева и карельской березы. Окошки маленькие, занавесочки белые, кисейные. Полы крашеные. Печи - изразец белый с голубыми фигурками. Уютно.
Первая Макара Раиса увидела. У окна сидела, с книжкой. Не то что жениха поджидала. А так.
- Мамаша! Едет.
Мать на кухню крикнула:
- Кофею свари. Да поскорее.
Раиса спокойно к зеркалу подошла. Близко к зеркалу придвинулась: близорука. Прическу поправила, бантики на платье.
Звонок быстрый. А горничная крюк с двери снимает. Встречали. Принимали в первой комнате, в трехоконной. Залой называется. Кофеем угощали. Смеркалось. Время послеобеденное. Макар кофе любит. Коньяк тоже. Отца дома не было. Разговор чуть ладится. Горюнова-мать, не старуха, а так, почти, мало слов говорит, к жениху не привыкла. Как чужой.
Про весну толковала. Вот, мол, и зимушка-зима почитай что прошла. Только бы поста великого дождаться, а там и до весны рукой подать.
У Раисы при матери невестные слова с уст не летят; тоже больше о зиме да о весне. На жениха глядит - не глядит, чуть заметно прищурившись.
- А там и свадьбу. Как год пройдет по папаше, мы сейчас свадьбу.
А Раисина мать ему:
- Что уж больно спешите, Макар Яковлевич. Можно и пообождать. Еще и на полгода откладывают, и на год даже. Оно приличнее, солиднее. А то скажут: траур снять не успели, а свадьбу играют. Можно потерпеть для святости.
Так говорит, и глаза ее лгать стараются, и голос масляный.
- Нет... Мы откладывать не будем.
Опять мать про подарки вспомнила. Макар невесте браслет привез, а сестре ее, Пелагее, часики.
- Сейчас, наверно, выйдет Пелагея. Взгляни, Раичка, тут-то как узорчик по эмали выведен. Какой хорошенький да тонкий. Ты не видала.
- Видела, мамаша.
- Вот-то Пелагеюшка обрадуется... Что же ты, Пелагеюшка, долго как?
Это мать заслышала скрип деревянных ступеней лестницы. Из мезонина Пелагея.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте. Подарочек вам позвольте презентовать.
Двадцать лет Пелагее. Желто-бледная. В черное всегда одета, в скромное. Пелериночка. В монастырь просится. Давно. В мезонине Богу молится, иконам окладным, лампадочкам. Из дому только в церковь. А церковь через дорогу. Тихая, с лицом сухим, сбоку на нее посмотреть - словно горбатая: ключица с детства вывихнута. Рукой правой плохо владеет. Крестное знамение класть привыкла, а другое, что нужно, левой рукой всегда.
Кофей пили. Помолчали. Это Макар сегодня о своем думает. Подчас улыбнется. Прощаться начал. Упрашивали. Уехал.
- Что это он вправо повернул? По набережной. Куда бы по сугробам-то...
А думал Макар о том: был-таки у него с отцом, с железным стариком, разговор однажды. Робко попросил Макар благословения отцовского. Издалека подходил - словами подкрадывался. Крикнул-цыкнул старик, не дослушал.
- Горюнову из головы выкинь! Слышишь. И больше чтоб ни слова!
- Да я ведь так... Я посоветоваться... Не хотите ли, дескать, папаша, чтоб я на ней женился. А мне - как вы.
И на дверь Макар тогда оглянулся. Нет ли кого.
И так повел Макар разговор, что никому старик о том не говорил. И не говорил более о том и с Макаром.
И улыбается Макар теперь, через год, в саночках сидя. Улыбается ловкости своей.
«Хорошо вышло. Чист. И мать в дурах».
А в маленьком домике у церкви разговор перед остывшим кофейником.
- Он мне сегодня, мамаша, как-то меньше понравился.
- Что ты, Раиса! Как это так статься может! Сегодня меньше, завтра больше. Глупая ты. Право, глупая.
Ушла невеста в свою комнатку. Словами-думами себя хлещет:
- Дура! Дура! И к чему говорила!
И мать ее стареющая за двумя дверьми твердила, злая:
- Дура. Право, дура.
А Макаровы саночки Ветрогон по ухабам тащит, пофыркивает. Не свозят снег с верхней набережной. Езды мало. Да и летом улица эта только для катанья. По делу некуда.
День морозный. Крепкий снег хрустит. Справа - вот церковь святого Георгия миновали, заборы потянулись, за заборами садов старых белые деревья. Вот дом казенный. И опять заборы. Впереди опять церковь. А там, за садами, далеко, гимназия покажется.
А слева везде далеко внизу подснежный лед реки зимней. А за рекой деревни, меж деревень поля белые. Красиво-то как! Простор! И тихо. И никого близко. Но галки стаями над садами. Старики здесь волков помнят.
Еще тише конек пошел. Макар направо смотрит. И радостен взгляд его. И чуть зол.
Александрино место. Сад большой, дом маленький.
- Вот бы где дому стоять.
Дом Макаров, будущий дом его, велик и прекрасен. Тысяча каменщиков будут строить его. Чертежи- планы из Москвы и из Петербурга. И будет дом - дворец. И во дворце сто комнат. И зала в два света. И лестница-мрамор - какого нет нигде. И будет дворец тот стоить ровно миллион. Так нужно. Велик и чудесен Макаров дворец. Пусть весь город ахает. Пусть со всей Волги полюбоваться съезжаются. Где стоять дворцу тому? Не в улице же узкой, где дома по обе стороны. Давно решил, что здесь, на набережной. А на набережной на верхней Александрино место - лучше не найти. Там набережная кривится, - виду нет. Тут места казенные. Там церковь рядом. Перебьет колокольней.
Нет лучше Александриного места.
- Сад бы этот к черту! Ну, не весь. Там можно оставить. Место угловое. Улица в город. Как раз. И дура же тетя Саша. Ишь, ремонт затеяла. Сампсон этот... Эх! Не уступит. Не продаст. Конечно, если дать вдвое... Раньше бы мне. Да когда раньше? Она сразу. Эх!
И полюбовался Макар своим дворцом, и косым взглядом оглядел противный домик тети Саши, и попытавшись себя обмануть, дальше проехал. Сугробы пуще. Направо на заборы глядит. Слева, по горе, сад вырос. Старый городской. Вид где? Дальше кривулинами пошло. Нет! Рукой махнул. Коня обратно повернул. Чуть санки не опрокинулись. Конюх напрочь толстым телом высунулся. Удержались. Ветрогона погнал. Ухабы живыми стали. Мимо дворца своего едет-прыгает Макар, на дворец не смотрит. Миновали. А в саду, в Александрином, заплакало-зарыдало. Сыч что ли. Зимою-то. А после хохот. Злой, Ветрогона вожжой хлещет Макар. Конюх за санки держится. А за ними хохот. Но тихо. Или чудится?
XI
И еще свадьба будет. То Семенова. Пусть дом на Торговой на счастье молодое наглядится.
В купеческий дом ездит Семен. Вечерами после закрытия конторы. Днем с Рожновым. Уверенности теперь больше: кое-что понято. И ездит.
Семенова женщина теперь никогда нагою не рождается. А одетая, не так нарядна. Не по-королевски, а по-петербургски одетая. И лицо - всегда одно лицо. То Даша. Ирининых дочка. Купцов - не купцов, а
