под стеклом, в рамках, оставлены, но кисеей завешаны.
- Чтоб не пылилось! Чтоб не пылилось! О, дурацкая кисея.
И хотелось сорвать это все чужое, и ничего не хотелось. И садилась в кресло. И садилась на кровать Сережину, на доски кровати железной, покрытые старым одеялом. Матрас убрали.
Гудело горе в голове Дорочки. И полусознавала, что не то только плохо, что вот горе. А то хуже еще, что в душе ее что-то противное гнездится. И что скоро-скоро вся душа ее противная станет, грязная, пустая, как этот глупый ненужный дом, зачем-то хранящий кой-где следы когда-то кому-то нужной жизни.
И плакала о себе, и плакала о Сереже, и плакала-горевала об Антоне.
И казалось ей часто:
- Сережа умер. Умерла и я. Нам что нужно?.. А вот Антошик... Тому помочь надо. Спасти.
И поднималась спешно. И шла. И в гостиной встречала старуху-мать, откуда-то куда-то бредущую.
- Дорофеюшка! Не терзай ты моего сердца. Извела ты меня вконец...
И бродили обе по дому, искали будто чего-то. И не находили.
Рядом с комнаткой Сережиной еще комнатка. Там за срок болезни его часто спала Дорочка. Чтоб ближе. И туда заходила теперь, заносила свое горе и туда. И в комнатку эту входя, сразу на кровать кидалась, в подушку лицо пряча. И слушала рыдания свои. А хотелось услышать милый голос живого Антона. И сквозь слезы беседовала с ним, лица своего стенам комнаты пустой не показывая.
- Мальчик мой милый. Родной мой. Не могу я пойти к тебе. Подлая я. Слабая, как насекомое какое. Взять бы мне тебя тогда, спрятать бы, не отдавать... Я виновата. Я, я. Один лежишь... Те только... И Раиса. Больно тебе, мальчик, больно? Скажи, родной. Поцелую я тебя. Всего поцелую. Вот так. Вот так.
И срывалась; и шатаясь, на стулья натыкаясь, шла-бежала куда-то прочь, будто к Антошику спешила. И на старуху-мать опять натыкалась. И будто в ней одной преграду видя, вопила сквозь рыдания:
- Вы все! Это вы все! Вот Антошик умирает, а я не могу туда. Это вы с Раисой так устроили. Родня тоже! Звери, не люди! Что? Не нужно мне слов ваших. Не нужно!
И к ушам ладони прижав, убегала, казня себя.
- Я-то? Я-то какова? Дура слабая и подлая. Который год на курсы уехать не могу. Да! Сережа болен был, Сережа. Так ведь то для других говорилось, чтоб не так уж стыдно. Поехала бы, коли могла. И Сережа сам просил. Сережа! На Сережу теперь можно. А Антошик? К нему вот не иду. Не смею! Раисы боюсь. Сестры Раисы! Миллионерка! Да. И не смею. Умирать будет, позовет мальчик милый, и не пойду, не посмею. Подлая я. Подлая... И отсюда вот уйти обещалась, как только Сережа умрет. Ушла? Далеко ушла? Это что мать-то просила? Умоляла? Да. Если бы это только, кто бы куда поехал!.. Мальчик мой милый... Антошик мой. Гадкая я. Гадкая. И подлая.
Заходил Григорий Иваныч, тот товарищ Сережин. На днях еще был. Но больше не идет. Сказал тогда:
- Так, Дорофея Михайловна, жить нельзя. Жизнь нам каверзы разные ежедневно по своему усмотрению устраивает. Это ее дело. А мы должны свое дело делать. А смерть близкого человека, если желаете знать, это наименьшее из зол. С момента рождения двух людей оба должны знать, что один из них умрет немного раньше: Вот и все. А успеть сделать кое-что, хотя бы и до тридцати лет, это в нашей власти. А теперь и горизонты расширяются. Я вот в работу иду. Жив бы был Сергей, оба мы завтра одно бы дело делали. Только он бы для своего фетиша, а я так. А там, в веках, это одно на одно сойдется. Не как поэт об веках говорю. А так надо. А вы, Дорофея Михайловна, или за нас, или против нас. А так зря киснуть нынче нельзя. Об Антоне, об этом тоже слышал. Милый мальчик, милый. Только не нашего поля ягода. А вы, Дорофея Михайловна, подумайте. Вы не ребенок. А надолго ребенком оставаться ой как опасно.
Но бродила теперь по дому. И плакала. И шепталась с Антошиком. И с каждым днем шептание ее более похоже становилось на причитания церковных старух.
Страдала Дорочка. Тягучие дни.
Однажды перед вечером привел Яша Виктора.
Так было: Яша после Антонова выстрела не раз в гостиницу к Виктору заходил. И легко стало: внизу Антон больной лежит, наверху с Ирочкой неизвестно что делается. Не до Яши. В первый раз тогда не допустили Яшу к Виктору. Но Юлия вышла. Говорили. Знакомились. Друг другу не понравились... Но успокоила. Домой пришел - узнал. На другой день в гостиницу опять. Сказали, что в столовой. Пошел в столовую. Увидев брата, Виктор засмеялся. И долго его разглядывал явно. И говорил много, расспрашивал. Узнав про Антона, - а Юлия ему еще не говорила, хотя и знала - Виктор забвенно сказал:
- Антоша? Да. Наверно, милый мальчик. Нехорошо. Это нехорошо.
Робко подступил Яша к цели приезда Викторова. Но как-то так повел тот беседу, что не о том вовсе говорили. И не об Антоне. Уходя Яша думал:
- Голова! Этот устроит. И неспроста все. О, Антошка, как я на тебя зол!
Назавтра опять пришел Яша в гостиницу. И хоть застал брата в номере, повлек его тот в столовую.
- Так вы тут и живете? Ай, ай! Скучно ведь. Вот и Антон со скуки... Ну, как ваш Доримедонт?
Рассказывал Яша обстоятельно. Виктор без слов смеялся часто. А Юлия от смеха того то бледнела, то взор отводила в стены гостиничного зала. Тут же и Степа Герасимов сидел. Молчал.
- Племянникам? Племянникам? Занятно, Степа? Степа, слышишь? А мы затем и приехали.
И смеялся Виктор. И мало грусти было на лице его, когда он говорил:
- Антоша, - это жаль. Не нужно, не нужно этого; Ну, да поправится. Пусть живет. Пусть живет.
И.сделал Юлии знак. И сказала что-то Яше. И увела.
И опять приходил Яша. И все пытался спросить о главном, и не смел.
- Может быть, тайные планы имеет. Вот здесь он, то полдела уже.
В тот день пришел Яша и сказал:
- У бабушки я был вчера. У верхней. Дорочка стала какая-то странная.
- Дорочка? Дорочка? Это моя тетка, кажется? А что она вообще делает?
- Да вот теперь плачет.
И рассказал Яша, что знал. А Виктор сказал:
- Дорочка. Дорочка... Пойдем к Дорочке.
- Как же ты?.. Ты ведь инкогнито.
- Это интересно. И, быть может, это нужно. А вы здесь. Вы здесь. Мы вдвоем, мы с Яшей.
Ушли. И скоро там.
Яша Виктора ввел. Сказал входя:
- Брат мой - Виктор.
На звонок давно уж вышедшая дивилась старуха:
- Быть не может. Внучонок!
Но увидев взор Яшин, вспомнила что-то свое, хотя и не о том Яша думал.
Где-то там, за деревянными стенами, Дорочка, слыша гостей, мыла лицо спешно.
Виктор был веселый сегодня. И, увидев Дорочку, сказал-крикнул:
- Здравствуйте, здравствуйте! Так это вы, Дорочка?
- Здравствуйте.
- Милая Дорочка, вы плакали. Вы и сейчас плачете. Кто же не плачет? Все плачем. Все плачем. Люди мы. И нужно нам плакать. Оба давайте плакать. Оба. Вы меня не знаете, Дорочка. Это потому, что забыли. Но вы не любите меня только потому, только потому, что я не успел еще вас полюбить. Право так. Ну, поцелуемся. Вот так. Вот так. Я уже полюбил вас, Дорочка.
И целовал ее горюющую. И смотрел на то брат Яша. И еще смотрела и не видела верхняя бабушка.
В гостиной сидели вкруг стола преддиванного.
- Что это я? Зачем «вы» говорим? Помню, на «ты» были. Давно это было. Ах, давно. А что, Дорочка, совсем ты меня забыла? Если б на улице увидала, не узнала бы? Давно. Да, Дорочка. Тетя Дорочка...
Говорил раздумчиво. Последние слова не ей, себе сказал. Глядел на Дорочку, как в окно с цветными стеклами. А за окном тем детство, ныне забвенное. А Дорочка ответила, чуть чего-то застыдившись:
- Нет. Не узнала бы. Но глаза ваши... твои глаза на Антошины похожи. И рот. Ну, голос, конечно. Но
